Первой вошла Витари в почти такой же неброской одежде, какую носила в Сипани, где они встретились впервые, и все с той же ухмылкой. Следом – несгибаемый, словно деревянный в своем обшитом галунами мундире Вольфьер. За ним, норовя опередить друг друга, Скавьер и Груло. Позади плелся старик Рубин, согнувшись под тяжестью цепи, должностной регалии и не спеша, как обычно, добраться до цели.
– Вы от него еще не избавились? – Витари хмуро глянула на огромный портрет Орсо, глазевший на посетителей со стены.
– Зачем? Он напоминает мне о моих победах и поражениях. О том, откуда я пришла. И о том, что не имею желания возвращаться обратно.
– К тому же это прекрасная картина, – заметил Рубин, печально оглядываясь по сторонам. – Немного их тут осталось.
– Еще бы, после Тысячи Мечей.
Из зала исчезло почти все, что не было приколочено гвоздями или врезано в горную породу. В дальнем углу так и стоял тяжеленный письменный стол Орсо, всего лишь изрубленный местами топором в поисках потайных ящиков. Унести оказалось невозможным и камин, поддерживаемый массивными фигурами Иувина и Канедиаса, и сейчас в нем полыхали несколько поленьев, не способных прогреть огромное помещение. На месте был и большой круглый стол, и на нем по-прежнему лежала карта – как в последний день жизни Бенны, только замаранная теперь в одном углу бурыми пятнышками крови Орсо.
Монца подошла к этому столу, морщась от боли в бедре, и ее министры встали вокруг него, как стояли прежде министры Орсо. История, говорят, движется по кругу.
– Какие новости?
– Хорошие, – сказала Витари, – если вам по вкусу плохие. Я слышала, десятитысячное войско баолийцев перешло реку и вторглось на осприанскую территорию. Мурис объявил себя независимым и пошел войной на Сипани, пользуясь тем, что сыновья Соториуса дерутся друг с другом на городских улицах. – Палец ее завис над картой, небрежно очерчивая размах хаоса на континенте. – Виссерин остается без правителя, цепляясь за тень былой славы. Ходят слухи о чуме в Аффойе и большом пожаре в Никанте. В Пуранти – волнения. В Масселии – беспорядки.
Рубин с несчастным видом дернул себя за бороду.
– Горе Стирии! Рогонт, говорят, был прав. Кровавые Годы кончились. Начинаются Огненные. Святые люди в Вестпорте провозглашают конец света.
Монца фыркнула.
– Эти паршивцы провозглашают конец свет, стоит птичке какнуть. Хоть где-нибудь спокойно?
– Может, в Талине? – Витари окинула взглядом зал. – Правда, я слышала, что дворец Фонтезармо недавно малость разграбили. А еще – в Борлетте.
– В Борлетте? – удивилась Монца. Всего-то год прошел с тех пор, как она в этом самом зале рассказывала герцогу Орсо о том, как разграбила начисто этот самый город. И выставила голову его правителя над воротами.
– Племянница герцога Кантейна сумела расстроить заговор городской знати, задумавшей ее свергнуть. Наверное, речь, которую произнесла сия юная правительница, оказалась в высшей степени убедительна, потому как все тут же побросали мечи, пали на колени и принесли ей клятву верности. Так, во всяком случае, рассказывают.
– Как бы там ни было, а убедить вооруженных людей клясться на коленях может не каждый. – Монца вспомнила, как Рогонт одержал свою великую победу. «Клинки могут убивать людей, но управлять ими способны только слова, и добрые соседи – надежнейшее убежище в бурю». – Имеется у нас что-то вроде посла?
Рубин обвел глазами стол.
– Смею думать, найти можно.
– Найдите и пошлите в Борлетту… с подарком, достойным сей убедительной герцогини и… с предложением нашей сестринской любви.