Плач Агриопы

Толпа нависла над Третьяковым, оставшимся без защиты. Над израненным, окровавленным, коленопреклонённым человеком, уничтожившим сотворённого этой толпою кумира. Он был так мал, так хрупок, в сравнении с яростной тысячерукой толпой. И всё же люди, вооружённые ржавым железом, медлили. Что-то останавливало их. В Третьякове всё ещё теплилась искра той невероятной жажды жизни, что спасала его до сих пор, и головорезы чувствовали её. Этого сокровенного пламени опасались — как будто ни у кого не поднималась рука его погасить. Это сокровенное пламя подарило Третьякову несколько дополнительных секунд на земле. И он потратил их, чтобы, обернувшись к Павлу, выговорить: «Тася! Уводи!»

Управдом как будто опомнился. Отпустил время на волю. Позволил ему бежать. И время понеслось — вперёд, вскачь, — с невероятной, катастрофической быстротой.

Столько всего навалилось сразу: ядовитый кислый аромат пороха, сладковатый запах крови и разложения, мерзкий звук, с каким ржавое железо стучало о камень, оглушительный гомон толпы, в котором было не разобрать ни слова.

Павел ещё успевал увидеть и услышать события, но предотвратить — не мог уже ничего.

Сеньора Арналдо повалили и затоптали.

Авран-мучитель, отчаявшись выжечь нападавшим мозги, как будто превратился в того самого богомола, каким всегда виделся Павлу. Двигался угловато, рывками, и пытался выцарапать врагам глаза. Кто-то, наконец, ударил его под колени и обрушил на затылок молотильный цеп. Тело Аврана, похожее на поломанную марионетку, отбросили вглубь толпы.

А Серго не дрался. Он уже поднимал с земли Тасю, заслонял её от головорезов. Делал то, чего ждал Третьяков от Павла. Управдом бросил последний тоскливый взгляд на «арийца». Тот улыбнулся — одними уголками рта, кивнул, будто благословил напоследок. А потом — ржа и железо поглотили его.

Осатанелых разъярённых людей, не решавшихся сделать выпад — ножом или топором — в сторону Третьякова, брызгавших на Третьякова слюной, нависавших над ним, — буквально смели задние ряды. Павел успел увидеть: худенький юноша, лет шестнадцати, с крестьянским серпом в руке, первым не удержался на ногах. Его сбили — он начал падать на Третьякова и, в падении, — скорей от страха, чем от ярости — полоснул тому по голове лезвием своего нелепого оружия. Плотину ненависти — прорвало. Люди, выставляя вперёд ножи, кетмени, цепи, мотыги и молотки, навалились на маленького человека — на великого человека, — чьего настоящего имени не знал никто. Отчего-то почти каждый убийца шёл на Третьякова, держа ржавый клинок в напряжённой, с разогнутым локтем, руке, вытянутой вперёд — как если бы, даже сейчас, стремился держаться от того подальше, хотя бы на расстоянии этой самой вытянутой руки. Оттого люди мешали друг другу убивать, ненароком ранили друг друга, сбивали друг друга с ног. Третьяков утонул в телах, нахлынувших на него. Исчез из вида. И даже кровь его — не разлилась. Её немедленно вытирали подолами, брюками, рубахами и рясами копошившиеся возле него, наползавшие на него убийцы.

Третьяков перестал существовать. Его больше не было.

Павел хотел бы сказать, что не верит в это, но он — верил. Он отдавал себе в этом отчёт. Ощущал потерю. Ту страшную потерю, что всерьёз осмысливаешь только по истечении долгого срока — многих месяцев, а то и лет. Такие потери имеют одно неоспоримое преимущество перед незначительными. В первые минуты после того, как случаются, они не ломают, не обессиливают человека. Не отнимают они поначалу и ясность ума. Павел понимал: команда чумоборцев только что перестала существовать. Если кого-то он и в силах был попытаться спасти — так это Тасю.

Павел бросился к ней. Помог Серго тащить её. Впрочем, у девушки оставались силы двигаться самостоятельно. Толпа же потеряла монолитность, раскололась на агрессоров и паникёров, отчаявшихся и осатаневших. В толпе образовались бреши. И в них умело нырял Серго. От Павла требовалось всего ничего: поддерживать Тасю и не отставать.

Они отступили под прикрытие собора Василия Блаженного. На возвышении перед собором — там, где недавно бесновались музыканты, — людей было совсем немного. Повинуясь импульсу, Павел потянул попутчиков за собой, а сам приблизился к небольшой площадке, на которой были в беспорядке брошены музыкальные инструменты — те самые, похожие на человеческие останки и косу смерти. Управдома не заинтересовали ни череп (наверное, какое-то подобие барабана), ни странная арфа, в форме косы. Он с изумлением взирал на «позвоночник». Вылитый позвоночник взрослого человека, с позвоночным столбом и расходившимися от него рёбрами. Между концами рёбер были натянуты тонкие струны; на них кое-где серебрились колокольцы. Павел, заворожённо, поднёс руку к одной из струн, тронул её, потревожил колокольчик…

Его сбил с ног сильный удар в ухо. Откуда ни возьмись, на площадку с инструментами выскочил патлатый грязноватый молодой человек и, с воплем боли и обиды, выхватил «позвоночник» из-под носа у управдома.

- Мы справились! — выкрикнул он, прыгая возле поверженного Павла с невероятным инструментом в обнимку, — Заткнись! Заткнись — и вали! Заткнись — и вали! Мы справились! Нас слушали. Внутри, а не снаружи! Если б он был жив… А теперь — всё кончено! Мы были голосом, а стали — дерьмом! Мы пели внутри! И в твоей голове — тоже! Думаешь, проснулся — и живой! Как не так! Сдохнешь! Всё равно — сдохнешь! Только сладко уже не будет!

Серго аккуратно, толково и не сильно, ребром ладони, ударил бесноватого куда-то под ребро. А, когда тот скрючился от боли, нанёс ещё удар — по шее, близко к основанию черепа.

- Кто это — ты в курсе? — Павел, потирая ухо, с трудом поднялся. Слух пострадал: в глубинах ушной раковины шумело море… да что там море — Атлантический океан.

- Ты у меня спрашиваешь? — удивился Серго.

- Ну да, — управдом склонил голову набок — так боль ощущалась меньше. — Может, это звезда эстрады, или кто-нибудь в этом роде?

- Не думаю, — Серго ухмыльнулся. — В комитете говорили: среди людей Вьюна есть такие, что умеют воздействовать на подсознание. Может, этот… деятель культуры… один из них?

- Почему же вы… — Павел нахмурился. — Почему же не… ликвидировали?.. А если бы — бунт, штурм, погромы — что тогда? Ведь это же на уровне: «один подумал — остальные пошли».