Плач Агриопы

Из-за спины фальшивого робко высунулась знакомая мордашка. Танька — живая и здоровая Танька — бросилась Павлу на шею.

- Ну ты и врушка! — после пятиминутки объятий заключила дочь. — Сказал: «вечером вернусь» — а сам?

Павел поспешно, не переставая обнимать, осматривал дочь. Следы Босфорского гриппа с её лица, рук и шеи практически исчезли. Кое-где ещё виднелись едва заметные синие полоски вен, но теперь они казались совсем не страшными, — чем-то вроде последствий девчачьей драки во дворе, или падения на уроке физкультуры.

- Господин Глухов, — с сусальной, насквозь притворной, улыбкой, встрял «менеджер». — Как видите, в нашей порядочности вы сомневались напрасно. Ничего вашего нам не надо. Советую отправляться домой. Вам предоставят транспорт. Не выходите из квартиры в ближайшие несколько дней. Если вдруг появятся сведения о ваших… компаньонах… — мы свяжемся с вами.

- Вы вроде бы объявили их погибшими — минуту назад, — Павел, несказанно воодушевлённый встречей с Танькой и почти простивший комитетчику и высокомерие, и надменность, всё же уловил в его голосе очередную фальшь и отреагировал.

- Не цепляйтесь к словам, — поморщился «менеджер». — Я просто пытаюсь не слишком сильно бередить ваши раны. Это была формула вежливости, не более.

- О да, вы вежливы, — горько усмехнулся управдом. — Даже предоставляете транспорт, чтобы выпроводить мою дочь из безопасного места — вывезти нас туда, где вовсю резвится Босфорский грипп.

- Не преувеличивайте, — Комитетчик потёр лоб и слегка ущипнул себя за мочку уха — словно уже не знал, как по-другому развеять скуку, навеваемую этим бессмысленным разговором. — Вашему дому эпидемия нанесла весьма умеренный урон. Думаю, вы встретите во дворе немало знакомых лиц — вполне живых, а не в призрачном обличии. В любом случае, ничего лучше для вас и вашей дочери я предложить не могу. Что же касается вашей спутницы… простите, позабыл её имя…

- Тася поедет со мной, — немедленно и резко отозвался Павел. Его отчего-то напугала перспектива расставания с девушкой. Как будто с её исчезновением из его жизни исчезло бы и последнее подтверждение истинности, невыдуманности всего, что произошло с ним. Как будто Тася была последним физическим воплощением чуда. Павел только теперь понял: у неё, как и у других чумоборцев, наверняка имелась современная биография. Ведь кем-то была эта девушка в наши дни — чьей-то дочерью, чьей-то сестрой, — пока не попала в секту. Впрочем, по логике вознёсшегося на небо Людвига, чумоборцы вселялись только в сирот, или убеждённых одиночек, без родни и «корней». Но если Авран-мучитель и сеньор Арналдо всем своим видом так и вопили: «мы — не местные, мы — чужаки; со странностями чужаки», — то Тася «переселилась» из революционных двадцатых годов двадцатого века в век двадцать первый — легко. Перескочила десятилетия, как юная старательная балерина. И ещё Павел вдруг подумал: именно она, Тася, — человек, которого нет нужды обучать мыслить и говорить по-новому, — могла бы помочь разгадать загадку всех этих телепортаций и ролей. Ведь свою роль — безгрешной девы, — на площади она сыграла блестяще. — Тася поедет со мной, я позабочусь о ней, — Повторил Павел, взглянув на сладко посапывавшую во сне девушку. Слегка стушевался: может, стоило поинтересоваться её мнением на этот счёт? Но тут же встряхнулся: с этим, фальшивым, и такими, как он, ей уж точно не будет лучше.

- Хорошо, — «менеджер» кивнул. — Собирайтесь. Вы выезжаете немедленно. — Он, не попрощавшись, по-военному чётко повернулся на каблуках и направился к выходу из конференц-зала. Но, сделав пару шагов, резко остановился, обернулся:

- Чуть не забыл. Это вам, — он протянул Павлу потрёпанный книжный томик, который не выпускал из рук всю беседу. По контрасту с серой, выцветшей, обложкой, яркая, рыже-зелёная, вязаная, как носок, закладка, — казалась тропической птицей, присевшей на серый московский асфальт. — Маленький подарок. Из моей личной библиотеки. Фантазия иногда бывает блестящей, если фантазёру хватает ума лишь описать её, не воплощая в жизнь.

Управдом опешил; машинально принял подарок. Тут же разозлился на себя: стоило отвергнуть этот ядовитый дар — может, даже швырнуть его дарителю в лицо. Но было поздно — фальшивый стремительно покинул конференц-зал, и Павел был уверен: они не увидятся больше. И ещё понял: он легко отделался. Наверняка на его счёт, и на счёт Таньки, а может, и на счёт Таси в штабе велись дискуссии. Похоронить их? Объявить сумасшедшими и упрятать в «спецучреждения»? А может, отдать их на растерзание каким-нибудь экспериментаторам — чтоб покопались в мозгах и внутренностях? В результате, их решили оставить в покое. Так что фальшивый был прав: повод для радости — был. После смерти Еленки. После того, как исчезли в клокотавшей гневной толпе отважный Третьяков, нелепый гений Арналдо де Вилланова, Авран-мучитель, научившийся не сгибаться под страшным грузом чужих скорби и памяти. После того, как управдом потерял всё и забрёл в тупик, ему ещё оставалось, что терять, и куда идти. Павел ненавидел себя за смирение. Ненавидел за долготерпение. Но он, удерживая подаренную книгу под мышкой, принялся собираться в путь. «Первым делом — разбудить Тасю, — думал он. Вторым — попрощаться с Серго. Попрощаться по-человечески — с неплохим человеком. И не забыть об этом высоколобом — об ассистенте Струве. Он же души не чаял в профессоре — теперь-то я это вижу. Скажу ему, что горд… да, горд знакомством со Струве. Только бы не назвать профессора этим средневековым испанским именем… именем алхимика… Только бы не перепутать».

* * *

Над головой кружили вороны. Великое множество чёрных горластых птиц. Павел уже считал их старыми знакомцами. Не добрыми знакомцами, нет, — но и не злыми. Они не причиняли ему вреда. Они даже не предвещали беды. Беда приходила сама — и вороны здесь были не при чём. Ещё одна примета времени: снег. Теперь он шёл часто, — тяжёлыми хлопьями, заслоняя серый свет осеннего дня, — но всё ещё таял. Под ногами чавкала грязь. Иногда — бессовестная, неприкрытая. Иногда — замаскированная тусклыми красками пожухлой травы и палой, золотой и багряной, листвы.

«Менеджер-пастор» — комитетчик в дорогом костюме, с повадками дорогого, породистого жеребца, — не обманул: все окрестности Филёвского Парка, — а не только родной жилой микрорайон Павла — выглядели пристойно. Здесь не ощущалось ужаса. На улицах иногда встречались люди, чеканившие шаг уверенно, делово, будто шли на службу, или за покупками, как в мирные дни. Отчаяние не ощущалось — а может, просто приелось — и людям, и Павлу. От отчаяния устаёшь — так же предсказуемо и неумолимо, как от череды радостей.

Павла, Татьянку и Тасю прокатили до двора девятиэтажки с ветерком — и даже не на броне: в обычном представительском чёрном авто, с мягкими кожаными креслами, неработавшим маленьким телевизором и журнальным столиком, на котором пылились газеты полуторамесячной давности. Управдому забавно было читать рекламные объявления, испещрявшие каждую страницу. Предлагали свои услуги экстрасенсы и колдуны, телефонные компании расхваливали новые тарифы, сетевые гастрономы обещали сказочные скидки на красную икру и гречневую крупу. То, что раздражало до эпидемии, теперь казалось таким желанным, уютным и живым.

Кутузовский проспект, по которому промчался автомобиль, — молчаливый водитель за рулём гнал, как на пожар, — был практически полностью очищен от металлического лома и разнообразного хлама. Ни брошенных машин, ни следов бунтарства, вроде баррикад из мебели и покрышек. Похоже, трассу подготовили для переброски какой-то спецтехники. Подготовили на совесть.

Водитель не спрашивал адреса. Не задавал и других таксистских вопросов: где свернуть, как срезать путь дворами. Он походил на двуногий и двурукий автомат — даже лицо — невзрачное до такой степени, что Павел забыл его, как только потерял из виду. Впрочем, у управдома не было причин разглядывать водителя. Тот хорошо знал своё дело: довёз пассажиров по верному адресу — быстро, без тряски, нигде ни разу не заплутав. Распахнул дверь перед Танькой, выскочившей на волю первой, подождал, пока следом выберутся из машины Павел и Тася. Кивнул — коротко, равнодушно — не то прощаясь, как вышколенный слуга, не то дозволяя идти своей дорогой, как полицейский офицер. Сел за руль, так и не проронив ни слова, — и тронул авто с места.

Павел огляделся. В горле встал ком. Только теперь он отчётливо осознал: он разучился видеть обыденное. Разучился воспринимать его всеми органами чувств. Разучился усматривать в заурядном и обыденном — хоть какой-то смысл. Ему казалось: у него ломка, как если бы он только что пробудился от долгого и красочного наркотического сна — невероятного, страшного сна, который, всё же, стоил целой сотни реальных жизней — наподобие той, что он проживал прежде. Он видел знакомое до боли: двор с грибком детской площадки, скамью, на какой любили перемывать кости молодым жильцам любопытные старушки; даже подвальную дверь — ту самую подвальную дверь, за которой всё началось. Дверь была приоткрыта, — и в Павле всколыхнулось, всполошилось управдомское: «опять хулиганят». И он изумился этому: этой хозяйственной нотке. Откуда она? После всего? После чудес и катастроф? Да неужто — она жива? И вся жизнь — в этом городе, в этом дворе — жива? Не иллюзия, не сон, не придумка. Разве так бывает? «А разве нет? — спросил сам себя Павел. — Разве не это — норма? Разве не естественней для человека ужасаться царапине на ладони, а не пожару или войне? Вот стоит моя машина: да, это она, моя «девятка». На том самом месте, где я её оставил. Передняя фара — разбита, на двери и капоте — крупные вмятины. А сколько царапин на полировке — и не счесть! Месяц назад я бы схватился за голову: ремонта — на две пенсии, минимум. А теперь вижу — это же дворец на колёсах, в идеальном состоянии. Кто не верит — пускай погуляет по Садовому кольцу, посмотрит, что сталось с авто, брошенными там. С этими символами жизненного успеха, свидетельством, что ты состоялся как личность». Павел усмехнулся, хотя ему вовсе не было смешно. Он уже привык к сильному и огромному: несокрушимым людям, коварным архангелам, к великой цели и великой скорби. И теперь двор казался ему чем-то микроскопическим, — не дурным или дешёвым, — но ничтожно малым: чем-то таким, что возможно рассмотреть, только «сломав» от напряжения глаза. Получалось ли у него? Он полагал — получалось. Он понимал, как это важно: чтобы получилось.

Двор — почти не изменился. Как будто оставался защищённой от невзгод гаванью. В воздухе пахло гарью, но не той, жуткой, которая кружится траурными снежинками на ветру, когда сжигают трупы. Самой обыкновенной — как будто грибники развели костёр неподалёку, чтобы согреться и потравить байки. Павел бы не удивился, если бы собачница, с ротвейлером, из второго подъезда как раз сейчас выкатилась во двор ради вечернего моциона. Но у судьбы чувство юмора оказалось ещё тоньше. Дверь второго подъезда не шелохнулась, зато из двери первого торжественно и неторопливо, как на параде, выбралась Тамара Валерьевна Жбанова. Неугомонная, разлюбезная, «молодая пенсионерка» — Жбанка.

На Павла вдруг напал смех. Этакий двухлоговый дракон: сплав истерики и искреннего веселья. Он вспомнил, как убегал от Жбанки, прикрывая своим тщедушным телом «арийца», упакованного в смирительную рубашку. Как же давно это было!