— Лалочка, дорогая, вы все хорошеете! — Савва приложился в поцелуе к узким, трепетным пальцам, единственным украшением которых были идеальной миндалевидной формы ногти. С тонкого запястья соскользнул по-восточному терпкий аромат, защекотал ноздри.
— Спасибо, Савва! А вы по-прежнему галантны! — В отличие от Ниночки, Лала никогда не называла его по имени-отчеству, и чуть хрипловатое «Савва» из ее уст звучало призывно и порочно. — Поздравляю! — В черных глазах мелькнул озорной огонек, а на узкой ладони появилась обтянутая пурпурным бархатом коробочка. — С днем рождения и долгих лет!
Он открыл коробочку скорее из вежливости, чем из любопытства, не было больше в мире такого подарка, который мог бы его удивить. Лале удалось невероятное.
Массивный золотой перстень украшал всего один камень, но что это был за камень! Если можно с первого взгляда влюбиться в женщину, то так же, с первого взгляда, можно влюбиться в камень, утонуть в его зыбкой чернильной глубине. Перстень излучал свет, такой яркий, такой живой, что у Саввы закружилась голова.
— Это родовой перстень семьи Георгиане. Очень древняя и очень особенная вещь. — Лала надела перстень на безымянный палец Саввы. Было в этом жесте нечто интимное и собственническое одновременно. — Особенная вещь для особенного мужчины. — Черные глаза хищно блеснули из-под густых ресниц. — Мой дед прожил до ста лет, мой отец наверняка перешагнул бы столетний рубеж, если бы его… — Лала запнулась. — Если бы его не репрессировали. Они говорили, что камень излучает свет. Вы видите свет, Савва?
— Нет, — он соврал привычно, не моргнув и глазом, но если бы кому-нибудь вздумалось отнять у него перстень, то, не задумываясь, перегрыз бы ему горло.
— А я вижу. — Лала улыбнулась загадочно и многозначительно. — Наверное, это оттого, что я последняя в роду Георгиане. Но, как бы то ни было, я надеюсь, что подарок вам понравится…
Она уходила от Саввы неспешно, даже царственно, и камень пульсировал в такт ее шагам. И так же, в такт, билось сердце Саввы. Он влюбился. Влюбился в женщину, которая не подходила ему совершенно, в норовистую и опасную, лишенную собственного света. Он влюбился в ожившую мраморную деву. Всему виной был камень, Савва понимал это с неотвратимой ясностью. Понимал, что любовь его — это не больше чем морок, но не мог с собой ничего поделать.
Лала отдалась ему той же ночью на мраморном полу павильона, под презрительно-удивленными взглядами муз, под аккомпанемент их возмущенного шепота. Жадные ласки, соленые поцелуи, расцарапанная в кровь спина — все это будило в Савве давно забытое, возвращало в прошлое, делало молодым и нетерпеливым.
— Мой! — Смуглые руки обвились вокруг его шеи, и терпкий аромат снова защекотал ноздри. — Теперь мой навеки.
Если закрыть глаза, если отдаться воспоминаниям, то можно вспомнить ту, другую, такую же ненасытную и опасную — Эвтерпу. Тогда все было так же сильно — до крови, до боли, до сбивающегося дыхания.
— Ты будешь Мельпоменой![13] — Савва перекатился на живот, подмял под себя задыхающуюся Лалу.
— Буду! Кем скажешь, тем и буду! — Она обвела победным взглядом притихших муз. — Ты видишь, какая я, Савва?! Видишь, как со мной?!
Он видел, хоть уже почти ослеп от мальчишеской страсти.
— Ты моя муза!
— А Нина? — Лала отстранилась, повела острыми плечами, стряхивая его ладони. — Она тоже твоя муза?
— Больше нет. — Воспоминания о Ниночке стали размытыми и нечеткими, точно он не виделся с женой не час, а целую вечность. — Я разведусь, моя Мельпомена.
— Нет! — В плечи больно впились по-кошачьи острые ногти. — Нет, Савва, развод — это удар по репутации и немалые расходы.
— К черту расходы! Я очень богатый человек!
— И останешься таким, если позволишь мне все уладить. — Жаркое дыхание коварной Мельпомены щекотало щеку.