Рори отправился домой, чтобы согреться и поесть; но дядя хотел непременно обследовать все побережье Ароса, и я счел своим долгом сопровождать его. Теперь он был кроток и спокоен, но, видимо, сильно ослабел; ноги у него дрожали, он испытывал упадок сил – как физических, так и умственных. С настойчивостью ребенка дядя углубился в свои поиски: он то спускался до самого подножья скал, то бежал за отступающим прибоем. Любая щепка или обрывок снасти казались ему сокровищами, ради которых стоило подвергать опасности свою жизнь.
Видеть, как он, едва держась на ногах, ежеминутно подвергает себя риску быть унесенным прибойной волной или угодить в предательскую яму среди скал, скрытую бурьяном, мне было не под силу. Я поддерживал его, хватал за полы, помогал отнести его жалкие находки подальше от набегающей волны – точно так же вела бы себя нянька с семилетним избалованным ребенком.
Но как бы ни ослабила его тело реакция, наступившая после вчерашней ночи, страсти, клокотавшие в его душе, были страстями взрослого человека. Его страх перед морем, хотя и на время побежденный неудержимой жаждой наживы, никуда не исчез. Дядя увертывался от волн так, словно перед ним было не море, а огненное озеро, а когда, поскользнувшись, он неожиданно оказался по колено в воде, вопль, вырвавшийся из самых глубин его сердца, был полон предсмертной муки. После этого он долго стоял неподвижно, тяжело дыша, словно загнанная гончая. Но стремление поживиться хоть чем-нибудь было в нем до того сильным, что побеждало даже этот страх. И он снова и снова, спотыкаясь и шатаясь от слабости, рыскал в грязной пене и грудах водорослей на берегу, ползал вдоль утесов, о которые разбивались ленивые волны, жадно ловил проплывавшую мимо доску, щепку или бревно, годившиеся разве что на растопку. Но как ни радовался дядя своим находкам, он не переставал сетовать на преследовавшие его неудачи.
– Арос, – твердил он, – вовсе не место для кораблекрушения. За все годы, что я здесь живу, это всего только второе; да и то почти все пошло на дно…
– Дядя, – обратился я к нему в тот момент, когда мы шли по берегу, где все было видно как на ладони и ничто не отвлекало его внимания. – Дядя, я видел вас вчера в таком состоянии… Вы были совершенно пьяны.
– Ну уж и пьян, – возразил он довольно добродушно, – Нет, пьян я не был, но я пил, да! И сказать тебе правду, тут я ничего поделать не могу. Трезвее меня человека не сыскать, но как только начинает выть ветер, я словно с ума схожу. Понимаешь ли ты это? Я должен! Должен, и не могу поступить иначе!
– Вы человек религиозный, дядя, – заметил я, – а ведь это грех.
– Еще бы! – отозвался он. – Да ведь если б это не было грехом, разве я стал бы пить? Что за охота? Видишь ли, я делаю это назло, это, можно сказать, вызов с моей стороны, вот это что! Много, много греха тяготеет над морем, старого, вселенского греха… Нехристианское это дело, пьянство, но это вызов ему, я знаю, и как только море забушует, и ударит ветер – а ветер и море ведь друг другу родня, я полагаю, потому что они всегда действуют заодно, – и Веселые Ребята, эти сущие черти, захохочут, заревут, запляшут, а там, в волнах, эти бедняги борются всю ночь, и их несчастное судно швыряет из стороны в сторону, тогда на меня находит… Это словно колдовство какое, и я чувствую, что весь перерождаюсь, и сознаю, что я дьявол, воплощенный дьявол! И тогда я не думаю о тех беднягах, что в смертельном страхе сражаются за свою жизнь, мне не жаль их, я весь на стороне моря, я заодно с ними, с этими коварными, бездушными, безжалостными волнами, – я словно один из тех Веселых Ребят…
Я полагал, что мне удастся смягчить его сердце, задев больное место. Я обернулся лицом к морю, где прибой весело ластился к берегу. Если бы не соленый морской воздух и мечущиеся чайки, эти небольшие белогривые волны могли бы показаться развернувшейся для наступления армией морских ратников на белогривых конях, которая дружными рядами выезжает из глубин, чтобы взять приступом Арос. Но перед нами лежала совершенно ровная полоса песка, которую волны, несмотря на всю их силу и мощь, никогда не могли переступить.
– Положен предел, его же не прейдешь, – сказал я, цитируя Писание, и указал дяде на плоскую песчаную отмель у наших ног. А потом торжественно произнес стих из псалма, который прежде уже не раз примеривал к ритму наступления валов на берег:
– Верно, – откликнулся на это дядя, – под конец Господь, конечно, над всем восторжествует! В этом я нисколько не сомневаюсь. Но здесь-то, на земле, глупые и грешные люди осмеливаются бросать ему вызов прямо в лицо. Думаешь, это неразумно? Не знаю, не знаю. Зато это дает человеку право гордиться собой. Это вершина жизни, верх наслаждения!
Я промолчал. Мы как раз пересекали узкий перешеек, отделявший нас от Песчаной бухты, и я решил воздержаться от дальнейших увещеваний хотя бы до того момента, когда мы окажемся на месте совершенного им преступления. И он также не стал развивать эту тему, но шел рядом со мной, и его шаг становился все тверже и увереннее. Несомненно, мое обращение не пропало даром; оно подействовало на него, как возбуждающее средство; он, по-видимому, забыл про свои поиски и впал в глубокую задумчивость. Минуты три-четыре спустя мы уже были на вершине холма и начали спускаться к Песчаной бухте. Буря сильно повредила разбившееся здесь судно: нос его волны развернули в противоположную сторону и стащили ближе к воде, а корма приподнялась, и в результате части судна окончательно разделились. Когда мы поравнялись с могилой, я остановился, обнажил голову, несмотря на дождь, и прямо в лицо дяде произнес:
– По воле Господа одному человеку дано было спастись от гибели. Он был нищ, наг и голоден, он озяб и устал, потому что был истерзан горем, страхом и борьбой за свою жизнь. Он был чужестранцем в этой пустынной местности. Он имел все права на твое сострадание и гостеприимство. Может, он был истинной солью земли, человеком добродетельным, разумным, полным благородных надежд, а может, был обременен грехами, и смерть для него стала началом вечных мучений. Но я спрашиваю тебя перед лицом неба, Гордон Дарнеуэй, где этот человек, за которого Христос умер на кресте?
При последних словах дядя заметно вздрогнул, но промолчал, а его лицо не выразило никаких чувств, кроме смутной тревоги.
– Вы были братом моего отца, – продолжал я, – и я всегда смотрел на вас как на родного, и ваш дом был для меня отчим домом. Оба мы с вами люди грешные, но милосердый Бог путем греха ведет нас к добру и спасению. Он позволяет нам совершать грехи, потому что для каждого, кто еще не утратил человеческого облика, грех есть начало покаяния, ведущего к спасению. Бог пожелал предостеречь вас страшным грехом, а теперь он хочет вразумить вас этой могилой, лежащей у ваших ног. Но если и после этого не последует ни раскаяния, ни обращения к Богу, то что может ожидать вас в будущем, если не страшный, но справедливый суд Божий?
Я не договорил, потому что глаза дяди были устремлены вовсе не на меня. Внезапно неописуемая перемена произошла в его лице, а рука нерешительным жестом поднялась, указывая куда-то через мое плечо. С уст его почти неслышно сорвалось так часто повторяемое им имя: «Христос-Анна»!
Я обернулся, и хотя не ощутил потустороннего ужаса, для которого, благодарение небу, у меня не было веских причин, но все же был поражен зрелищем, открывшимся передо мной. На трапе, ведущем в каюту разбитого судна, высилась человеческая фигура, отчетливо вырисовывавшаяся на фоне неба. Я уже много раз говорил, что совершенно не суеверен, но неожиданное появление этой фигуры в ту минуту, когда я был поглощен мыслями о смерти, вызвало во мне недоумение, близкое к ужасу. Мне не верилось, что простой смертный мог выбраться на берег в бурю, которая бушевала накануне вокруг Ароса, когда единственное судно, оказавшееся в этих водах, на наших глазах погибло среди Веселых Ребят.
Не выдержав неопределенности, я шагнул вперед и окликнул незнакомца. Он тотчас повернулся к нам, и мне показалось, что он удивлен не меньше, чем мы. При этом ко мне разом вернулись присутствие духа и самообладание, и я стал кричать ему и делать знаки, приглашая подойти поближе. Тогда он, не долго думая, спустился на песчаную отмель и стал приближаться к нам, то и дело останавливаясь, словно в нерешительности. Эта робость придала мне смелости, и я сделал еще шаг вперед, а потом дружески замахал рукой незнакомцу, ободряя его. Очевидно, до этого человека дошли рассказы о негостеприимности нашего острова, и мы внушали ему опасения. И действительно, люди, жившие на северном побережье, пользовалось довольно скверной репутацией.
– Да ведь это же чернокожий![101] – невольно воскликнул я, когда неизвестный подошел ближе.
И в то же мгновение дядя разразился проклятиями, перемежая их словами из Писания.
ebooksa