Алмаз раджи

– «Маркиз, – говорю я, – если вы сделаете хоть шаг вперед, я выстрелю. Вы поступаете скверно, маркиз».

После этого, как выяснилось, маркиз поднес руку к шляпе и удалился.

Хозяин шумно одобрил рассказчика:

– Вы хорошо поступили, – сказал он, – да и он тоже. Он сделал все, что было в его силах. Он признал, что был неправ.

И снова посыпались ругательства. Хозяин не очень-то жаловал маркизов, но он был справедлив, этот наш хозяин-пролетарий.

От охоты разговор перешел к сравнению Парижа с провинциями. Хваля Париж, пролетарий колотил по столу кулаком, словно по барабану.

– Что такое Париж? Париж – сливки Франции. Никаких парижан как таковых не существует. Вы, я, они – все мы парижане. В Париже каждый имеет восемьдесят шансов из ста выбиться в люди. – И он набросал портрет ремесленника, который живет в конуре, не больше собачьей, и мастерит вещицы, которые расходятся по всему свету. – Eh bien quoi, c’est magnifique![61] – вскричал он.

Печальный северянин начал хвалить крестьянскую жизнь. Он считал, что Париж вреден как для мужчин, так и для женщин.

– Централизация… – начал он, но хозяин-пролетарий тут же накинулся на северянина, крича, что все в Париже логично и все великолепно. Какое зрелище! Какая картина!

И тарелки снова прыгали по столу от канонады кулачных ударов.

Желая водворить мир, я вставил замечание о свободе мнений во Франции и вряд ли мог сделать худший промах. Наступило короткое молчание, и все многозначительно закивали. Сразу стало ясно, что эта тема им не по вкусу, но все же мне дали понять, что печальный северянин – настоящий мученик, потому что осмеливается отстаивать свои взгляды. «Порасспросите-ка его», – сказали мне мои собеседники.

– Да, мсье, – по обыкновению спокойно подтвердил он, – боюсь, что во Франции гораздо меньше свободы мнений, чем вы предполагаете. – И с этими словами он опустил веки, считая предмет исчерпанным.

Но это только раздразнило наше любопытство. Как, почему и когда этот анемичный тихоня умудрился стать мучеником? Мы немедленно решили, что все дело в религии, и стали вспоминать все, что нам было известно об инквизиции, а основным источником наших сведений были, конечно, ужасный рассказ Эдгара По и проповедь в «Тристраме Шенди».

На следующий день нам представилась возможность углубиться в этот вопрос, потому что, поднявшись рано, чтобы избежать торжественных проводов, мы встретили нашего северянина. Он завтракал белым вином и сырым луком, видимо, желая поддержать славу мученика, решил я. Мы долго беседовали и, несмотря на его сдержанность, узнали все, что хотели знать. Но при этом случилось поистине любопытное недоразумение. Оказалось, что двое шотландцев могут разговаривать с французом в течение целого получаса, говоря при этом о совершенно разных вещах и не замечая этого. Только в самом конце беседы мы поняли, что ересь северянина была политического свойства; он тоже не подозревал нашей ошибки. Его воодушевление и слова, которые он употреблял, говоря о своих политических убеждениях, на наш взгляд, вполне могли относиться к религиозным верованиям. И наоборот.

Ничто не может лучше характеризовать две нации. Политика – религия Франции, а мы в Англии ссоримся из-за мелких разногласий по поводу Псалтыря или древнееврейского слова, которое ни один из спорящих, скорее всего, не сумеет перевести верно. А может, наше недоразумение – всего лишь прототип многих других, которые никогда не разрешатся? Подобные недоразумения случаются очень часто, но так и остаются невыясненными – не только между людьми разных национальностей, но и между людьми, принадлежащими к разному полу.

Что касается страданий нашего друга, то они заключались в том, что из-за своих убеждений он много раз терял работу и, кажется, потерпел неудачу в сватовстве. Но, может быть, это только иллюзия, которая возникла благодаря его сентиментальной манере выражаться. Во всяком случае, это был кроткий и добрый человек, и я надеюсь, что ему с тех пор удалось устроиться на хорошее место и найти себе славную жену.

Вниз по Уазе. В Муа

Карниваль обманул нас. Видя, что мы любезны с ним, он пожалел, что так дешево сговорился с нами и, отозвав меня в сторону, поведал длинную и нелепую историю, следствием которой было желание получить с меня еще пять франков. История эта была очевидной выдумкой, но я беспрекословно заплатил и тут же, забыв прежний дружелюбный тон, поставил его на место как зазнавшегося выскочку и продолжал держать его там со всем присущим мне ледяным британским достоинством. Он тут же заметил, что зашел слишком далеко и, так сказать, зарезал курицу, несущую золотые яйца. Его лицо поблекло. Я убежден, что, найди этот Карниваль благовидный предлог, он вернул бы деньги. В конце концов он предложил мне выпить с ним; я отказался. Он сам нес байдарки и был трогательно жалобен в своих заверениях, но я молчал или отвечал сухими вежливыми фразами. Когда же мы подошли к слипу, я заговорил с Папироской по-английски и одной британской идиомой описал положение дел.

Несмотря на ложные слухи, которые мы усердно распускали накануне, у моста собралось не меньше пятидесяти человек. Мы были любезны со всеми, кроме Карниваля. Мы простились, пожав руки пожилому знатоку реки и молодому человеку, лепетавшему по-английски. Карнивалю же не было сказано ни слова. В том-то и крылось его унижение! Еще недавно он купался в лучах славы байдарок, он отдавал распоряжения от нашего имени, он демонстрировал друзьям и лодки, и их владельцев почти как свою собственность, а теперь ему нанесли публичный афронт главные львы его зверинца!

Мне еще не доводилось видеть, чтобы человек был так уничтожен. Он держался в сторонке и изредка робко приближался к нам, когда ему казалось, будто мы смягчаемся, – лишь для того, чтобы снова уйти в тень, наткнувшись на ледяной взгляд. Будем надеяться, что это послужило ему хорошим уроком.