Алмаз раджи

В течение некоторого времени мы говорили только о баржах и рисовали себе картины нашей старости на каналах Европы. Мы смаковали неторопливое продвижение к месту назначения, когда мы то неслись бы по быстрой реке, увлекаемые пыхтящим буксиром, то день за днем простаивали бы у какого-нибудь никому не известного шлюза, дожидаясь лошадей. С берега и с лодок видели бы, как мы, осененные величием преклонных лет, с седыми бородами по колено, тихонько ползаем по палубе. А мы не выпускали бы из рук ведерка с краской, и ни на одном канале не нашлось бы баржи, чья белая краска была бы белее, а зеленая – изумруднее молодой травы. В каютах мы хранили бы книги, банки с табаком и бутылки старого бургундского, красного, как ноябрьский закат, и благоухающего, как апрельская фиалка. У нас была бы старинная флейта-флажолет, из которой Папироска извлекал бы нежные мелодии под звездами; потом, отложив ее в сторону, он начинал бы петь голосом, может быть, менее звучным, чем в былые времена, но его псалмы звучали бы торжественно и глубоко.

Все это вместе взятое вселило в меня желание посетить один из этих плавучих домов, занимавших наше воображение. Выбор был велик; я миновал множество барж, возбуждая лай собак, явно считавших меня бродягой. Наконец я заметил красивого старика и его жену, поглядывавших на меня с некоторым любопытством. Я поздоровался и заговорил, начав с замечания насчет их собаки, походившей на пойнтера. Потом я похвалил цветы хозяйки, а уж после этого комплимента перешел к восхищению их образом жизни.

Если бы вы попробовали сделать нечто подобное в Англии, вы бы в ста случаях из ста нарвались на грубость. Вам бы сказали, что эта жизнь ужасна, и, конечно, не обошлись бы без намеков на ваше собственное непристойное благополучие. Но во Франции всякий прямо и без всяких колебаний признает свою удачливость, и мне это очень нравится. Все французы знают, с какой стороны их хлеб намазан маслом, и с удовольствием демонстрируют это другим. И они не хнычут над своей бедностью – какое мужество может считаться более истинным? Я слышал, как одна женщина в Англии, занимающая куда более завидное положение и располагающая немалыми деньгами, жалобно причитая, назвала своего ребенка «сыном нищего». Но французы полны чувством собственной независимости; может быть, это следствие их, как они их называют, «демократических институтов»? Вернее же, дело в том, что настоящих бедняков не так уж много, и любителей хныкать расхолаживает слишком малое число единомышленников.

Старики на барже пришли в восторг, услышав, что я хвалю их жизнь. Они заявили, что понимают, почему мсье завидует им. Конечно, мсье богат и мог бы построить себе речную баржу, хорошенькую, как загородная вилла. Затем они пригласили меня подняться на палубу их плавучего дома-виллы, извинившись за каюту, которая до сих пор не обустроена как следует.

– Вот с этой стороны следовало бы поместить камин, – пояснил муж, – потом посредине поставить письменный стол с книгами и со всем остальным, тогда каюта была бы вполне импозантной.

И он огляделся с таким видом, точно уже произвел все перемены. Очевидно, не в первый раз он созерцал в своем воображении эту прекрасную каюту из будущего, и, если ему удастся подзаработать немного денег, ее, несомненно, украсит-таки письменный стол.

У мадам в клетке жили три пташки. «Самые обыкновенные, – сказала она, – хорошие птицы слишком дороги». Они хотели было купить канарейку в прошлом году в Руане, но канарейки, сударь, стоят по пятнадцати франков за штуку, только вообразите, пятнадцать франков!

«Руан? – удивился я про себя. – Неужели весь этот плавучий дом, с его собакой, птицами и дымящими трубами, забирался так далеко? Неужели между холмами и фруктовыми садами Сены он плавал точно так же, как между зелеными равнинами Самбры?»

– Такие деньжищи за совсем маленькую птичку! – прибавил муж.

Я продолжал восхищаться, а потому оговорки хозяев иссякли, и они принялись хвастать своей баржей и своей счастливой жизнью; послушать их, так они были императором и императрицей Китая. Слушать их было невыразимо приятно, и я пришел в отличнейшее расположение духа. Если б только люди знали, как ободряюще действует хвастовство – при условии, что человеку есть, чем хвастать, – они, я убежден, перестали бы его стесняться, а равно и всяческих преувеличений.

Затем старики стали расспрашивать о нашем путешествии. Как увлечены они были! Казалось, еще немного – и они, распростившись с баржей, последуют нашему примеру. Но хоть эти обитатели каналов по сути кочевники, но наполовину одомашненные. Эта их одомашненность неожиданно проявилась в очень симпатичной форме. Внезапно чело мадам омрачилось.

– Вот только… – начала было она и вдруг остановилась; и тут же спросила, холост ли я.

– Да, – ответил я.

– А ваш друг, который только что проплывал мимо?

– Он тоже не женат.

– О, тогда все прекрасно!

Оказывается, ей было бы грустно, если б наши жены оставались дома одни, а так все было в порядке.

– Посмотреть мир, – сказал муж, – что может быть лучше этого. Человек сидит, как медведь в берлоге, – продолжал он, – и ничего не видит. А потом смерть, и конец всему. А он так ничего и не увидел.

Мадам напомнила мужу об одном англичанине, который проплывал здесь на небольшом пароходе.

– Может быть, это был мистер Моунс на «Итене»? – подсказал я.