«Бах, бах, бах, бах!» – четыре ствола выплюнули свинцовую смерть навстречу беслы. И к маленькому ощетинившему штыками каре егерей подлетело уже теперь только шестеро «волков». Лёшка отбил первый удар сабли штыком, принял на ствол второй, выбивший аж сноп искр из его стали, затем третий. На! И он вогнал штык штуцера в ногу ближайшего кавалериста, пробивая её насквозь и вонзая остриё ещё глубже в лошадиный бок. Жеребец вздыбился и, заваливаясь, подмял под себя седока. А по левому плечу взрезая кожу, вскользь ударил первый сабельный удар. Лешка выхватил пистолет и разрядил его прямо в лицо всадника.
– Аа! – проорал окровавленный Живан и вогнал штык в бок ещё одному кавалеристу.
Этих шайтанов было не просто так взять, они не хотели бежать как испуганные пехотинцы и отчаянно сопротивлялись. Всадники мешали друг другу, крутясь перед штыками, и осыпали русских ударами сабель. Вот командир этих шайтанов завалил одного джигита, вогнав ему и его коню штык по самое основание, а затем застрелил другого из пистолета. Крутанувшийся полусотник резко рубанул по голове соседнего с ним егеря и сиганул сверху прямо на русского офицера. Он бы его убил, но как хотелось привезти этого страшного шайтана живым и уже потом, при всех соплеменниках содрать с него лично кожу. Тогда ему точно забудут потерю людей, и он смело сможет смотреть в глаза старейшинам в своих родных горах.
Лёшку сбило тело, вылетевшее из седла, командир «волков» с лёту подмял его под себя на землю. «Бац, бац, бац», – беслы, схватив его обеими руками за отвороты шинели, теперь остервенело вбивал голову в грязь. Была бы земля просохшей – хана прапорщику пришла бы совсем скоро. Но эти мокрые и грязные брызги привели уже заметно посмурневшего Лёшку в чувство. И он, рванув пальцами левой раненой руки смуглую щёку всадника от себя, раздирая её кожу ногтями. Ему удалось немного отодвинуть вверх эту покрытую волчьей шапкой голову. Лёшка напрягся и что есть сил хлестнул боковым ударом полу сотника в висок, а затем ещё и ещё раз! Тот выпустил отворот шинели и потянулся к Лёшкиной шее.
Левая рука онемела от потери крови и уже не могла сдерживать противника. – Cariye, pis pis domuz! (– Наложница! Свинья вонючая! (тур.)), – выплюнул он те первые ругательства, что только пришли ему на ум из турецкого, брыкаясь при этом, сколько только было мочи.
Джигит взвизгнул и, выхватив из-за пояса свой кинжал, резко ударил им Егорова в грудь. Удар был направлен в сердце, но, чуть отклонившись от толчка, он ударил под углом в «кагульскую медаль», нацепленную под шинелью и уже сбитый в сторону, пробил наискосок грудную мышцу, а потом ударил в ребро и ушёл в бок.
Резкая боль обожгла сознание, и Лёшка, уже нащупывая свой гольбейн, рванул его резко из ножен и всадил его противнику в область поясницы. Уже подбегавшая к месту схватки команда разрядила свои ружья в уносящихся стремглав двух всадников. Те только сильнее пришпорили лошадей и ещё ниже прижались к их холкам.
На поле лежало четверо, на самом месте схватки три трупа беслы, один раненый был прижат к земле павшей лошадью и теперь, яростно рыча, всё никак не мог из-под неё выбраться.
Милош был мёртв, сабля разрубила его череп почти что наполовину. Петар сидел с окровавленной головой около Живана, лежащего в беспамятстве в грязи, и он, постанывая что-то, ему нашёптывал. Откинув с тела командира убитого им полусотника, егеря сгрудились вокруг.
– Жив, жив, нуу же, живой?! – бешено вращая своими чёрными глазами, к ним подбежал Цыган и упал на колени рядом.
– Да живой, живой, дышит их благородие! – строго сдвинул брови Макарыч. – Не ори ты, Федька, тута, шёл бы вон да носилки бы лучше сделал по-быстрому. Погляди ещё тама, чтобы воды грели больше! – и, глянув, как тот резко вскочил с места и унёсся в сторону лагеря со всей своей тройкой, только лишь покачал головой вслед – Бегают, вишь, тут орут баламуты, грязью ещё брызжуть. – А ну, отошли отсель все, только Никитич пусть рядышком с Ляксей Петровичем остаётся! Командиру покой сейчас нужен и чистый воздух, а не ваш щенячий скулёж!
В лагере особой егерской команды, чуть в сторонке от походных палаток дымили сырыми дровами костры, на которых варился неизменный уже кулеш, и запекалась да жарилась на углях конина. С провизией проблем у армии не было. В крепости её было взято с избытком, много было побито и покалечено лошадей. Стояла сырая и промозглая погода, самое начало весны здесь было временем холодных ветров, дождя и грязевой хляби. Хотелось уже поскорее двинуться на свои квартиры в Бухарест, к основательной крыше над головой, жарким очагам в домах да к горячим печам. Армия готовилась уже выступать в путь, но всё время находились какие-то причины для отсрочки, и войска ждали, ворча у своих бивуачных костров.
Лёшка лежал с другими ранеными в самом большом шатре, упёртым ушлым Цыганом неизвестно у каких разинь. Сейчас их тут было внутри трое, остальные с лёгкими ранениями находились среди своих товарищей. Лежать безвылазно на одном месте никому не хотелось. Вчера только отсюда сбёг уже оправившийся от ран Петар. И соседями у Алексея были посеченный Живан да ещё хромой Потап. Последний уже было выздоровел, но, видать, занёс в рану на ноге грязь, и её снова пришлось резать и чистить.
– Как только дохтор ногу не отпилил? – с содроганием вспоминал кадры из посещения армейского лазарета егерь. – При мне «вжик, вжик» – одному ногу, а другому руку отрезали, ужасть просто, ваше благородие!
– Это даа! – кивнул Егоров. – Тут проще бывает отрезать, чем потом всего в землю закапывать. Сам же знаешь, Потапка, как мушкетная пуля кости при ударе мозжит. Всё в месте попадания свинца потом размолото бывает.
– Ох, не дай бог, Ляксей Петрович, во время боя-то о том не думается вовсе, да зато потом, как уже насмотришься на всё это. Вот ведь где страх-то! Да и правильно мужики говорят, не нужон ты никому инвалидом-то, лучше уж это самое чик и всё, лишь бы сразу, без мучений!
– Да хватит тебе уже причитать, – проворчал Живан. – Живой сам и то ладно. Меньше бегать будешь, говорили же тебе – береги рану!
В это время откинулся полог, и в шатёр заглянул дядька Матвей. Никитич оглядел всех и таинственно подмигнул командиру.
– Ляксей Петрович, тама начальство к нам пожаловало, опять его высокоблагородие из баронов, смурной весь какой-то, сюды идёт.
Лёшка сморщился, как от зубной боли, и машинально огляделся вокруг. Спрятаться было некуда. Придётся опять принимать выволочку от недовольного начальства. В прошлый раз фон Оффенберг ни в чём себе не отказывал, ругая «самонадеянного, глупого мальчишку, которому, похоже, слишком рано дали офицерский чин и доверили к тому же ещё и целую команду отборных стрелков». Пришлось даже выносить на чистый воздух других раненых, «чтобы те пока проветрились» и не слышали, как чихвостят их уважаемого командира. Со всем сказанным неожиданно эмоциональным Генрихом Фридриховичем Лёшка был, конечно, согласен. Кинулся он с тройкой егерей против конного отряда глупо и неосмотрительно, но вот анализируя всё уже в сотый раз «и положа руку на сердце», признался самому себе – повторись такое опять, и снова бы он не удержался от мести. Правда, может быть, дрался бы лучше и не проглядел бы того прыжка резкого полусотника.