Вернувшиеся

— Харольд, — с упреком сказала Люсиль.

Они оба ожидали нового вопроса. Но его не последовало. Сверху доносилось только легкое постукивание. Это падали на пол бревна детского конструктора. Очевидно, старый проект был отменен и начинался новый.

— Однажды он будет строить дома, — сказала Люсиль.

— Или через неделю передумает и захочет стать летчиком.

— Не передумает.

— Откуда ты знаешь?

— Матери чувствуют такое сердцем.

Ее муж опустил гитару на пол. Люсиль уже почти спала. Он вытащил из серванта небольшое одеяло и укрыл ее.

— Что делать с едой? — спросил Харольд.

Люсиль с улыбкой прошептала:

— Он будет архитектором.

Затем она заснула — и в том счастливом воспоминании, и в своем пустом доме.

Люсиль проснулась на кушетке в гостиной. Она лежала на боку, с руками, подсунутыми под щеку, и с ногами, подтянутыми к телу. Кресло, в котором Харольд мог бы пощипывать гитарные струны, оставалось пустым. Она прислушалась к звукам, которые могли бы доноситься из спальной Джейкоба. Ответом была тишина.

Люсиль села, сонно потирая глаза, покрасневшие от нервного истощения. Она не помнила, как легла на кушетку. В последнем моменте, сохранившемся в ее памяти, она стояла у раковины на кухне и смотрела в окно.

Был поздний вечер или раннее утро. Прохлада в воздухе намекала на скорое приближение осени. За окнами дома стрекотали сверчки. Один из их соплеменников пробрался на чердак и, устроившись там в каком-то пыльном углу, выводил свои трели.

Тело Люсиль ныло от боли. Она чувствовала страх. Ее напугал не реализм сновидения — фактически первого за несколько недель — а то, как внезапно она вернулась в старое тело. В этом было нечто нездоровое. Во сне ее сильные ноги могли бежать быстрее ветра. Теперь у нее болели колени, а лодыжки распухли из-за плохого кровообращения. Во сне она наслаждалась твердостью духа. Любое дело могло быть со временем выполнено. Это порождало в ней уверенность. Она чувствовала себя мудрой и более терпимой. И если бы сон вдруг перешел в кошмар, она справилась бы с ним, потому что была там молодой. Теперь Люсиль снова стала старой женщиной. Хуже того, она стала одинокой старухой. Вот что пугало ее. Одиночество. Так всегда было и, видимо, будет.

— Он мог бы возводить дома, — сказала она в пустоту.

По ее щекам покатились слезы.

Чуть позже она перестала плакать. Люсиль почувствовала себя лучше, словно какой-то клапан открылся, и невидимое давление, разрывавшее ее сердце, ослабело. Когда она попробовала встать на ноги, артритная боль ударила по всем костям. Она со стоном опустилась на кушетку.

— Господи, — прошептала старая женщина.