Вернувшиеся

Когда Люсиль закончила свой инвентарный список событий, она перечитала его и подвергла пересмотру. Многое было неважным, однако первые тезисы казались значимыми даже при свете дня. Следовало как-то повлиять на ситуацию, но после молитвы она призналась себе, что это было ей не по силам.

— О, Господи! — прошептала старуха.

Она встала и пошла в спальную. Ее ноги больше не волочились. Они чеканили шаг. В шкафу у задней стенки, под грудой коробок и старой обуви, под пачками налоговых квитанций и кипой непрочитанных книг, под слоем пыли, плесени и паутины, хранился пистолет ее супруга. Она помнила, что в последний раз видела это оружие полсотни лет назад — в ту ночь, когда Харольд сбил собаку на шоссе и они привезли ее домой, чтобы позже пристрелить из жалости. Воспоминание пришло внезапной вспышкой и вновь ушло, словно часть ее ума не хотела ассоциироваться с деталями того события.

Пистолет был тяжелее, чем она ожидала. Люсиль держала его только раз в жизни — в тот день, когда Харольд привез оружие домой. Ее муж давно мечтал о покупке пистолета. Он был таким гордым, таким важным. Она до сих пор не могла понять, каким гипнотическим свойством обладали ружья и пистолеты и почему каждый мужчина гордился их наличием.

Черно-синий гладкий ствол идеально соответствовал рукоятке из стали и дерева. То есть внутри рукоятка была сделана из прочной стали — Люсиль догадывалась об этом по весу оружия, — однако на каждой стороне имелись деревянные вставки, чтобы пистолет удобно чувствовался в руке. Она видела нечто похожее в ковбойских фильмах.

Вспомнив о фильмах, которые она в последнее время смотрела все чаще и чаще, Люсиль подумала о том, что сопутствовало такому оружию: убийства людей, разорванная плоть, угрозы, погони, спасение, настойчивость при убеждении, шантаж и чувство безопасности.

Пистолет казался ей воплощением смерти — холодный, бездушный, твердый и безжалостный. Он нес в себе разрушение.

У Фреда Грина осталась только одна цель — «Движение истинно живых». Зерно на полях перезрело и осыпалось. Дом превратился в свалку мусора. Он уже несколько недель не ходил на лесопилку и не искал работу.

Марвина Паркера обвинили в организации беспорядков. Суд отказался выпускать его под залог. Столкновения в школе закончились тем, что парню выбили плечо и сломали ребро. Хотя вся их команда знала о возможных рисках, Фред чувствовал вину за результат протестной акции. Размышляя о ней, он признавал, что это была дурацкая идея. Он просто сказал Марвину: «Надо преподать им урок. Заставить их подумать о переводе лагеря в другое место. Пусть убираются из нашего города». И Паркер согласился. Теперь он находился в тюремном лазарете, избитый и безвинно осужденный. Это не стыковалось с совестью Фреда.

К сожалению, он ничем не мог помочь товарищу. И сейчас после всех разбирательств — несмотря на арест Марвина — Фред чувствовал, что их провокации в лагере было недостаточно. Вероятно, они слишком мало работали над планом операции. А ведь имелось столько возможностей.

В тот вечер к Грину пришло несколько горожан. Они поняли, какое великое дело пытались выполнить Фред и Марвин. Им хотелось помочь. Они клялись, что возьмутся за любые задания. Их было немного, и большинство мужчин годилось только для пустой болтовни. Но Фред чувствовал, что два или три парня действительно могли оказаться полезными, когда придет нужное время.

И это время пришло. Правительство отняло у жителей почти весь город. Людей заставляли съезжать из домов или жить с арестантами. Проклятье! Они забрали дом Марвина Паркера. Агенты Бюро и проклятые «вернувшиеся» присвоили его себе.

Такая же несправедливость творилась и в других местах. Фред знал, что терпение людей было на исходе. Многие кончали жизнь самоубийством. Кому-то следовало положить этому конец. Ради Аркадии! Ради истинно живых! Кто-то должен был поднять народ на бунт и повести его против «вернувшихся». Это нужно было сделать в самом начале. Тогда ситуация не зашла бы так далеко. Марвин правильно говорил, рассказывая о вулкане на заднем дворе глупой женщины. Люди слишком долго чесали затылки и лениво наблюдали за происходящим. Фред не мог позволить этому случиться. Нашествие «вернувшихся» стало его личным делом.

Позже, разработав план следующей операции, Грин пошел спать и впервые за последние месяцы увидел сон. Когда он с криком проснулся, за окнами было темно. Его горло болело. Изо рта, по непонятной причине, вырывались хриплые стоны. Фред помнил лишь несколько деталей сна: тихую музыку и темный дом, в котором он бродил. Он помнил, что женский голос пел ему песню.

Грин вытянул руку и, ощупав пустое пространство на кровати рядом с собой — то место, где никто не спал, — с надеждой позвал:

— Мэри? Мэри?

Пустой дом ответил ему молчанием.

Он вскочил с кровати и почти бегом направился в ванную комнату. Включив свет, Фред опустился на четвереньки и начал рассматривать кафельные плитки, где некогда Мэри, истекая кровью, плакала о потерянном ребенке. Ему хотелось понять, что она думала бы о нем, если бы вернулась с того света.

Через некоторое время Фред выключил свет и покинул ванную. Он пошел в мастерскую, которую годы назад называл своей «проектной комнатой». Это было большое помещение, пропахшее плесенью и пылью. На полках в полном беспорядке лежали инструменты. На верстаке и на полу валялись незавершенные поделки из дерева. Грин стоял на пороге и разглядывал вещи, которые он когда-то начал создавать, но так и не закончил. Шахматы из красной древесины (он не знал, как играть в них, но его привлекала сложность резьбы таких симметричных фигур). Трибуна из дуба (Фред никогда не произносил речей перед публикой, но ему нравилось место, где выступали ораторы). И, наконец, небольшая лошадка-качалка.

Его ум не желал вспоминать, почему он начал вырезать эту лошадку или что послужило поводом для приостановки работы. Тем не менее она стояла в углу его «проектной комнаты», погребенная под коробками и стегаными одеялами, хранившимися тут после зимы. Зачем ему понадобилось делать эту глупую качалку?