Отбросив Дмитрия в сторону, чупакабра, вся извиваясь, начинает приближаться к нему, уже измочаленному и окровавленному, как тут меня начинает тянуть на героизм.
Подбежав сзади и обойдя чупакабру полукругом я встаю между ней и Пашкевичем, выставив вперед свой «Глок». Поняв же, что мои пули ей — как зайцу стоп-сигнал, я в отчаянии стреляю несколько раз в лоб чупакабре, после чего та вдруг замирает на месте, потом немного отступает назад, падает, но потом опять встает.
— Что это с ней? — несколько сдавленным голосом кричит Пашкевич. — Смотри! Что-то произошло!!
— По-моему я пулей зачеркнул ей одну букву на лбу — ору я в ответ, отбрасывая в сторону, но так, чтобы был рядом, свой «Глок» и вынимая «Стечкина».
Пашкевич кричит мне, чтобы я не мешал ему стрелять, и после, как я слегка отклоняюсь в сторону, мы начинаем палить этой твари в морду из пистолетов, пока она, как кажется, совсем ослабнув, не села на задницу и не замерла.
Тогда Пашкевич, шатаясь, встал, и с алмазным сверлом наперевес пошел к чупакабре:
— Почему я раньше об этом не догадался? — спрашивал меня Дмитрий, направляясь к чупакабре, и притом мне было ясно, что он не ждет моего ответа — а так все просто! Ну, Андрей, ты же — умник!
Я польщен, а Пашкевич, торжественно сказав: «Последняя буква!» зачеркнул ее на лбу чупакабры, и та перестала подавать признаки «жизни». Ее горящие красным глаза-диоды, и без того уже померкшие, потухли окончательно.
— Все! — Пашкевич схватился за живот и упал в снег — ей конец!
Сумерки все густели, превращаясь в непроглядную тьму, а я, приходя в себя, еще несколько минут смотрел на радостный свет из окон дачного домика Пашкевича.
Немного отдышавшись, я потащил раненого Дмитрия в дом.
— Твою мать! — чуть ли не шептал он сдавленным голосом, пока я его волочил — у меня на разных складах — куча броников, а вот себя снабдить — не догадался, охотник, блин, на чупакабру!
— В жилете ты бы не смог быстро передвигаться — вроде как «утешаю» я его — а в этом деле главное — скорость!
После я оказываю Дмитрию посильную помощь — промываю раны, потом обливаю их водкой. Приняв «для дезинфекции» немного внутрь, Пашкевич более-менее приходит в себя, а я заклеиваю все его поранения широким пластырем:
— Но все-таки будет лучше, если тебя осмотрит врач! — говорю я, приклеив последнюю полосу — по-моему раны не глубокие — но кто знает? Под когтями этой сволочи всякой дряни небось накопилось — уууу!
Пашкевич соглашается: «Но это мы сделаем уже в Москве, не раньше!». Дмитрий улыбается, и после, сказав, что бесконечно устал, главным образом — от страха, отправляется спать, сказав напоследок, что утром нам следует уносить ноги как можно скорее, предварительно прибравшись за собой.
Я растапливаю дымящую старую печь, после чего, когда тепло постепенно стало заполнять мерзлый дом, не раздеваясь ложусь на свободном диване, в комнате с печью, где спал Пашкевич, и вскоре, не заметив и как, засыпаю.
Утром меня пробуждает крик снаружи. Я узнаю голос Евгении Петровны, и удивляюсь, почему до сих пор не проснулся сам Пашкевич. Подойдя к нему я какое-то время его осматриваю, но потом, убедившись что он жив — иду на улицу открывать двери.
— Что вы сделали с Дмитрием? — кричит мне Евгения Петровна увидев меня приближающегося к воротам с другой стороны забора.
— Ничего! — радостно отвечаю я ей, — Он жив-здоров, ну, правда, ранен, но я уверен все будет в порядке. Сейчас сами во всем убедитесь!
ebooksa