Крысиный волк

Шацар сидел рядом с отцом, они с отцом были будто зрители, наблюдающие за сестрами. Сестры играли в спектакле для отца, смысл которого был понятен лишь ему одному.

Шацар видел только хороших девочек в хорошеньких платьях. Вот Саянну налила себе в стакан молока, и отец дернул уголком губ, что означало улыбку. Шацар часто слышал плач, доносящийся из ее комнаты по ночам, и вовсе не всегда это был плач одинокой девочки.

Отец всегда вертел в руках часы на золотой цепочке, такая у него была привычка. Все потому, что у отца для всего было свое особое время. Его важно было соблюдать, его опасно было не соблюсти.

К Шацару отец относился совершенно по-другому. Долгое время Шацар считал, что он отцу безразличен, и только недавно ему стало понятно — отец видит его, как своего союзника, соратника, наследника.

Как свое продолжение. Шацару стало противно от этой мысли, и он поспешил избавиться от нее, закопав в саду, где не росли никакие цветы.

Девочки в одинаковых платьях были игрушками для отца, но для Шацара они были сестрами, он знал их привычки, любил их голоса. Отец же любил расчесывать их волосы.

В окно стучал, как бесприютный путник, которого никто не впустит в дом, дождь. Шацар подтянул к себе чашку с чаем, как будто собирался греть об нее пальцы. В их идеальной жизни, где распорядок означал куда больше, чем распределение времени для повседневных дел, Шацар больше всего любил завтраки. Утром у людей еще полно сил для того, чтобы пережить весь следующий день.

Краем глаза Шацар уловил, как по-детски неприлично Шигата слизнула кончиком языка джем с пальца. Отец говорил, будто девочки становятся женщинами, когда учатся управлять мужчинами.

Шацару это было все равно. Ему не терпелось припасть к окну и увидеть, смыло ли могилки, которые они копал для жуков в их мертвом саду. Конечно, это было нельзя. Нельзя было нарушать дисциплину, и Шацар сидел на месте. Саянну тайком показала ему язык, и Шацар отвел взгляд. Папа пил горячий черный кофе из аккуратной чашечки. Он не сыпал туда сахар и не заедал его ничем. Шацар никогда не пробовал кофе, но в книгах писали, что он бывает очень горьким.

— Мы пойдем на маяк, папа? — спросила Шигата, голос ее прорезал молчание и от этого Шацару стало почти больно.

— Возможно, — ответил отец, делая большой глоток. Он даже не поморщился. — На следующей неделе.

Походы на маяк были единственным способом вырваться из дома, и Шацар знал, что сестры их любили. Ничего не стоило — пройти по мосту к острову, однако всякий раз, когда отец позволял уйти от дома так далеко — был праздничным. Еще Шацар знал, что там, на маяке, Саянну подговаривала остальных спрыгнуть вниз, в огромную пасть моря, когда они стояли у прожектора, глотая соленый ветер, несущийся от воды.

Саянну говорила, что лучше пусть они умрут, а Шацар думал, почему они не хотят сделать этого дома? Наверное, сложно было набраться храбрости. Еще он думал, что будет скучать. Но ничего не говорил.

Когда завтрак закончился, отец велел всем разойтись по комнатам. Шацар знал, что отец не зайдет к нему, знал, что сейчас отец будет читать газету, а потом, может быть, навещать своих дочерей, знал с точностью до ноты звук его шагов. Шацар не боялся своего отца, как не боялся ничего, что изучал достаточно хорошо.

Минут пятнадцать Шацар сидел на полу в своей комнате. Шкафы здесь были заставлены книгами, которые он уже прочитал, над окном висели под стеклом в рамках красного дерева редкие насекомые, названия которых Шацар повторял в темноте, перед тем как заснуть. Длинные названия помогали не слышать стоны и плач. Кроме того, Шацару нравилось запоминать. Это развлекало его, как ничто на свете. Шацар на цыпочках вышел из комнаты, прокрался наверх, на чердак. Чердак был темный и пах пылью, и единственный источник света там, крохотное окошко, был почти на уровне окошка маяка. Когда Шацар смотрел туда, ему казалось, будто кто-то смотрит на него оттуда.

Впрочем, он знал, кто именно. У нее было так много имен, что она была безымянна. Но он ее знал. И девочки ее знали, и только отец о ней не подозревал. Никто не говорил ему о ней.

Шацар никогда не видел ее по-настоящему, но чувствовал ее всем сердцем, всем телом, всем, чем был он сам.

Сейчас он не ощутил ее присутствия, не почувствовал знакомой дрожи во всем теле, не провалился в бесконечный кошмар, который представлял собой ее взгляд. Было пусто. Шацар побродил по пыльному чердаку, поиграл с тенями, в конце концов, ему было семь лет и он все еще мог представлять их дикими зверями и неведомыми чудовищами.

Сестры рисовали ее. Шацар знал, что на чердаке, в сундуке со старыми платьями, под самым красным и единственным бархатным из них, хранится альбом с их рисунками. Саянну считала, что она вся — из крови, покрытая вечными, незакрывающимися ранами. Аммия рисовала ее кошкой с сотнями глаз. Шигата рисовала ее прекрасной женщиной с пульсировавшим в руках сердцем.

Для Шацара она не была ни женщиной, ни животным, ни причудливой их смесью. Она была огромна и холодна, как ночное небо, и так же безразлична и далека.