— Мэнди, милая, — говорит папа. — У нас мало времени.
— И что теперь? — спрашивает Ивви.
— Садимся в круг вокруг могилы? — интересуется Морин.
— Рисуем пентаграмму? — предполагает Морриган.
— Просто постоим в кружочке? — предлагает Ивви.
Все они трое говорят без особенного дружелюбия или же энтузиазма.
— И, — говорит Мэнди. — Приз за лучшие познания в эзотерике получает Эванджелин Денлон.
Когда мы встаем вокруг могилы, я оказываюсь между Ивви и Морин. Морин, Мильтон, Мэнди, папа, Итэн, Морриган, Ивви и я. От старшего к младшему, если только у круга есть начало и конец. Я почти физически чувствую, как пропущено место Доминика — рядом со мной.
Я еще раз смотрю на часы, говорю:
— Двадцать три пятьдесят девять.
— Именно поэтому мы не торопились. Начинать нужно ровно в полночь — ни на секунду раньше.
Папа вздыхает, наблюдая за стрелкой на собственных наручных часах, а потом говорит почти непривычно резко:
— Возьмитесь за руки.
И даже Ивви хватает меня, ничего не спросив.
Рука у нее лихорадочно-горячая, гладкая — совсем непохожая на морщинистую, холодную, как у ящерицы лапку Морин.
Как только мы беремся за руки, замыкается какой-то контакт, и меня выбрасывает в мир мертвых. Я вдруг резко оказываюсь в хаосе из звуков, запахов, вижу, что зыбкие как голограммы призраки стоят у своих могил.
Какой-то мальчик подкидывает мяч, снова и снова, и я слышу аплодисменты, которые на самом деле давно отзвучали.
Пожилой человек сидит на бетонной крыши своего склепа, то и дело, вечным движением, запуская руку в карман и вытаскивая крошки для голубей.
Девушка с длинными, светлыми волосами повторяет: «Я люблю тебя, Джекки, я люблю тебя, Джекки, я люблю тебя, Джекки». С одной и той же интонацией, бесконечно, будто проигрывается одна и та же запись на пленке.
Кто-то плачет на одной ноте, сам не понимая, почему.