Гимназистка. Под тенью белой лисы

— Зачем? — удивился Николай.

— Мне надо, — как можно увереннее бросила я. — Скорее же. Я потом всё объясню.

Он подошёл к шифоньеру, взял с одной из полок аккуратно сложенную рубашку и положил на стол передо мной. Смотрел он при этом с каким-то детским любопытством.

— Отвернитесь, — скомандовала я.

— Я хочу видеть, что вы будете делать с моей рубашкой, — запротестовал он. — Пусть я даже ничего не пойму, но…

— Нет времени спорить. Увидите, но чуть позже. Отвернитесь. И не подглядывайте.

Николай ожидаемо надулся, оскорблённый моим недоверием, но спорить не стал, повернулся к двери, и лишь чуть изменившаяся форма ушей указывала, что без присмотра, точнее, без прислуха он своё имущество не оставил. Но я портить его рубашку не собиралась. Она была белейшая, накрахмаленная до жёсткости, с забавными складочками на груди и смешными крошечными пуговочками. Застёжка доходила только до середины, а нижняя часть рубашки была сплошной, но приличней я от этого не выглядела. Пусть рубашка была довольно длинной, но у неё были солидные разрезы по бокам, наверняка облегчавшие одевание, но заставившие меня пожалеть о том, что не попросила ещё что-нибудь вниз. Что-нибудь такое, что можно использовать как юбку. Скатерть, например…

Увы, скатерть на столе была ажурной вязки крючком и, подозреваю, не сделал бы мой вид приличнее ни на йоту, поэтому я вздохнула, забралась на стул с ногами, так чтобы их прикрыть по максимуму и сказала Николаю:

— Можете поворачиваться.

Он обернулся и застыл. Ненадолго застыл. А потом… Нет, я думала, что он может смутиться, покраснеть, замямлить что-то о неприличности моего вида, но вместо этого Хомяков захохотал. Совершенно неприлично захохотал, словно он был в цирке, а я — развлекающим его клоуном. Поэтому покраснела я и чуть срывающимся голосом спросила:

— И что такого смешного вы углядели, Николай?

— Простите, Лиза, не удержался. — Он забавно шмыгнул носом и чуть встревоженно сказал: — Я не над вами. Просто оказалось весьма неожиданным, что моя рубашка понадобилась вам именно для этого.

— Не могу же я с вами в голом виде разговаривать, — возмутилась я. — Или вам жалко своей рубашки?

— Не жалко, но… Права оказалась Оля.

— Какая именно? — вредно уточнила я.

— Сестра, разумеется, — удивился он. — Лиза, давайте уже оставим в покое несчастную Ольгу Александровну? А то ведь до меня тоже доходили слухи, что вы не просто так сбежали, а из любви к Песцову. Пропали из города одновременно с ним.

Желание выложить всю правду про Песцова было чрезвычайно сильным, но я ему не поддалась: совершенно неподходящее было время. И место. И одежда тоже совершенно неподходящая. Подумать только, мне придётся оправдываться перед Николаем за то, что я не делала, скукожившись в его рубашке на его стуле в его комнате. Нет, время для признания точно неподходящее.

— Какая феерическая чушь, — недовольно пробурчала я, с трудом удержав за зубами замечание, что это всё происки Соболевой, Ксении Андреевны, которую я знать никак не могла и очень надеялась никогда более не встретить. — И в чём же оказалась права Оленька?

— Она сказала, что с вашей удачливостью до Царсколевска вы если и доберётесь, то без одежды, положившись исключительно на второй облик.