— А в чем дело, не знаешь?
— A бic його знае. — Лазаренко пожимает пропотевшими плечами. — Xiбa зрозумiеш… Bcix связних розiгнали. Капiтан як раз спати лягли, а тут офiцер связi…
Приходится натягивать на себя мокрые еще трусы и майки и идти в штаб. Командиров взводов тоже вызывают.
Максимова — начальника штаба — нет. Он у командира полка. У штабной землянки командиры спецподразделений, штабники. Из комбатов только Сергиенко — командир третьего батальона. Никто ничего толком не знает. Офицер связи — долговязый лейтенант Зверев — возится с седлом. Сопит, чертыхается, никак не может затянуть подпругу.
— Штадив грузится. Вот и все…
Больше он ничего не знает.
Сергиенко лежит на животе, стругает какую-то щепочку, как всегда, ворчит:
— Только дезкамеру наладили, а тут срывайся к дьяволу. Жизнь солдатская, будь она проклята! Скребутся бойцы до крови. Никак не выведешь…
Белобрысый, с водянистыми глазами Самусев — командир ПТР — презрительно улыбается:
— Что дезкамера… У меня половина людей с такими вот спинами лежит. После прививки. Чуть не по стакану всадили чего-то. Кряхтят, охают…
Сергиенко вздыхает:
— А может, на переформировку, а?
— Ага… — криво улыбается Гоглидзе, разведчик. — Позавчера Севастополь сдали, а он формироваться собрался… Ждут тебя в Ташкенте не дождутся.
Никто ничего не отвечает. На севере все грохочет. Над горизонтом далеко-далеко, прерывисто урча, все туда же, на север, медленно плывут немецкие бомбардировщики.
— На Валуйки прут, сволочи. — Самусев в сердцах сплевывает. — Шестнадцать штук…
— Накрылись, говорят, уже Валуйки, — заявляет Гоглидзе: он всегда все знает.
— Кто это — говорят?
— В восемьсот пятьдесят втором вчера слышал.
— Много они знают…
— Много или мало, а говорят…