Комедии

Блефф. Оскорбления.

Сэр Джозеф. Довольно о нем — с этим покончено. Я говорю о палаше.

Блефф. Что ж, сэр Джозеф, если вы просите... (Вкладывает палаш в ножны.) Но разве вас, друг мой, не оскорбляли, не избивали, не пинали?

Сэр Джозеф. Да, как и тебя. Но неважно — все уже позади.

Блефф. Неправда, клянусь бессмертным громом орудий! Тому, кто осмеливается говорить мне в лицо такие слова, не дожить до следующего вздоха. (Напускает на себя грозный вид.)

Сэр Джозеф. Говорю тебе в лицо, капитан... Нет, нет, я говорю не тебе в лицо. Черт возьми, будь у тебя такая же грозная физиономия пятью минутами раньше, его песня была бы спета: он скорее отважился бы расцеловать тебя, чем ударить. Но человек не может помешать тому, что говорится или делается за его спиной. Идем же! Довольно думать о том, что прошло.

Блефф. Я созову военный совет — надо обсудить план мести.

Сцена четвертая.

Гостиная Сильвии.Хартуэлл, Сильвия, певец и танцоры в причудливых нарядах.ПесняС Тирзой Аморе лежал.Он ее в объятьях жалИ твердил со вздохом томным,Предаваясь ласкам скромным:«Если вволю не упьюсьТем, чего отведал вкус,С жизнью я сейчас прощусь».За песней следует танец.

Сильвия. В самом деле, очень мило. Я готова смотреть на них хоть весь день.

Хартуэлл. Относится ли это и ко мне? На меня вы тоже готовы смотреть весь день?

Сильвия. Умей вы петь и танцевать, я с удовольствием смотрела бы и на вас.

Хартуэлл. Но ведь пел и танцевал-то я: и музыка, и пение, и танец вызваны к жизни мною. (Вытаскивает кошелек и потряхивает им.) Видите, Сильвия, здесь все — песни и танцы, поэзия и музыка. Слышите, как нежно гинеи звякают одна о другую, танцуя под собственный звон? На деньги покупается все, а деньги у тебя будут: я отдам и этот кошелек, и все свое достояние, лишь бы завоевать твою любовь! Ну, скажи, ты — моя? Отвечай, сирена! (В сторону.) Ох, зачем я смотрю на нее? Увы, не могу оторваться? (Громко.) Говори, милый ангел, дьявол, святая, ведьма! Не мучь меня ожиданием.

Сильвия. Не смотрите на меня так. Я краснею, я глаз не в силах поднять.

Хартуэлл (в сторону). Где ты, мужская гордость? Во что я превратился? В мои-то годы стать игрушкой в руках бабенки! Чтобы черт тебя побрал, бородатый младенец, которого она водит на помочах! О старческое слабоумие! Вот именно, слабоумие! Неужели благородное чувство похоти может достигать такой остроты? Пылкая кровь не остывает, и любовь, разливаясь по жилам и преисполняя меня ребяческой, нет, младенческой покорностью, властно зовет: «Прильни к моим полным молока сосцам!» (Громко.) Скажи, Сильвия, ты могла бы меня полюбить?

Сильвия. Я, право же, боюсь ответить, прежде чем поверю вам, а поверить боюсь еще больше.

Хартуэлл (в сторону). О черт! Как ее невинность терзает и пленяет меня! (Громко.) Дитя мое, ложь — сущность искусства любви, которым обычно так ловко владеют мужчины. Но я в нем такой новичок, что можешь поверить: я не искушен в ее коварных таинствах. Клянусь душой, я не смею лгать даже ради того, чтобы услужить другу или обзавестись любовницей.

Сильвия. Но все-таки лжете, говоря, что любите меня?

Хартуэлл. Нет, нет, дорогая простушка, прелестное мое дитя! Я говорю, что люблю тебя, и говорю правду, чистую правду, которую стыжусь открыть.

Сильвия. Но я слышала, что любовь нежна: она разглаживает нахмуренный лоб, просветляет гневное лицо, смягчает грубый нрав и делает человека добрым. У вас же такой вид, словно вы хотите кого-то припугнуть, и говорите вы так, будто полны не любовью, а злобой.

Хартуэлл. Я полон и той, и другою: любуюсь тобой и злюсь на себя. Да поразит меня чума за то, что я так сильно люблю тебя, но я уже не в силах остановиться! Мое чувство — зазубренная стрела: легко вонзается, но трудно вытаскивается.