– Это… личное, – ответила Офелия и тут же упрекнула себя за резкость, увидев, как с лица Амбруаза сбежала улыбка.
– О, простите мою нескромность. Идите за мной,
Офелия подобрала с пола упавшие вещи, поправила очки и взглянула на кресло, которое, мерно поскрипывая, уже катилось к двери.
– Амбруаз!
– Да,
– Скажите, почему вы мне помогаете?
Колесики кресла внезапно замерли, взвизгнув на мраморном полу, но Амбруаз не обернулся. Офелия издали увидела, как его необычные руки вцепились в подлокотники.
– Потому что вы не робот.
Память
Офелия никак не могла заснуть. Она то и дело открывала и закрывала крышку часов Торна, даже не глядя на циферблат, а просто желая услышать знакомый щелчок.
Щелк-щелк… Щелк-щелк…
Девушка откинула простыню и устремила близорукий взгляд на пятнышки света за окном, еле видные сквозь москитную сетку, пытаясь определить, что это – звезды или уличные фонари. Легкий ветерок, скользнувший в окно, разносил по комнате свежий аромат эвкалиптов. Ночную темноту пронизывало стрекотание цикад.
Щелк-щелк… Щелк-щелк…
Офелию пробирала дрожь. И хотя днем солнце немилосердно опалило ее лицо, сейчас она чувствовала себя оледеневшей. Этой ночью пустота, разверзшаяся у нее внутри, стала такой невыносимой, словно из жизни девушки исчез не только Торн, но и частица ее самой. И теперь затылок Офелии, прежде защищенный густыми спутанными волосами, помнивший касания старого ленивого шарфа или, в редких случаях, ласку жестковатых рук тетушки Розелины, овеивал лишь прохладный ночной воздух.
Щелк-щелк… Щелк-щелк…
А что, если она ошиблась ковчегом? Что, если между безголовой статуей Мемориала и обезглавленным солдатом из ее
Щелк-щелк… Щелк-щелк…
Офелия все еще бодрствовала, когда заря начала разгонять ночную тьму и проснувшиеся деревья зашелестели под утренним бризом. Но дневной свет вернул ей прежнюю решимость.
– Сегодня я разыщу свой шарф, исследую Мемориал и найду какой-нибудь заработок, – объявила она зеркалу в своей комнате.
Девушка кое-как пригладила своевольные кудри – за ночь они распушились вовсю, окружив темным ореолом ее лицо, ставшее пунцовым под солнцем Вавилона, – и начала одеваться.