Память Вавилона

– Торжественно клянусь в том, что я не лгал, не мошенничал, не воровал и никоим образом не нарушал законов города.

– Прекрасно, – ласково ответил Поллукс. – Если у кого-то есть возражения, пусть выскажет их, здесь и сейчас.

Возражений ни у кого не нашлось, и юноша снова встал в ряд, откуда выступил его сосед, все с тем же заявлением. Таким образом высказались все студенты. Кое-кто публично каялся в том, что не доел свою порцию, допустив таким образом разбазаривание продуктов. Или в том, что списал лекцию у товарища, потому что сам невнимательно слушал. После чего командир провинившегося предлагал то или иное взыскание, и Поллукс одобрительно кивал.

Офелия была ошарашена.

Но когда она услышала первое возражение, ей стало ясно, почему виновные разоблачали себя сами. Один из курсантов-нотариусов поклялся в соблюдении законов, как вдруг поднялась чья-то рука.

– Возражаю! Я слышал, как он произнес слово, запрещенное Индексом.

По залу поползли шепотки, и благожелательная улыбка Поллукса тотчас погасла, словно это заявление поразило его в самое сердце.

– Курсант, что вы можете ответить?

Вопрос прозвучал из уст Елены: она впервые открыла рот, и ее замогильный голос тут же оборвал перешептывание. Она отрегулировала свои очки, заменив одни линзы на другие, чтобы лучше рассмотреть обвиняемого.

– Я протестую, – ответил тот. – Это не совсем верно…

– Это либо верно, либо неверно, – оборвала его Елена. – Есть ли другие свидетели, которые могут это подтвердить?

Тотчас из рядов поднялось множество рук. Офелия увидела, как у бедного парня запылали уши. Ей и самой стало не по себе: Исповедь оборачивалась публичным судилищем.

– Я приношу свои искренние извинения, – пролепетал курсант. – Возможно, один раз, во время какого-нибудь диспута, я и сказал, что сражаться бесполезно, но исключительно в переносном…

– Значит, вы провинились трижды, – тотчас возразила Леди Септима. – В том, что позволили себе данное высказывание, в том, что не признались в нем, и в том, что повторили его здесь. Леди Елена, решать, конечно, вам, но лично я предложила бы карантин.

– Пусть так и будет, – бесстрастно подтвердила леди Елена. – Курсант, начиная с этого момента вы наказаны карантином. В течение сорока дней мы запрещаем вам разговаривать с кем бы то ни было, а всем окружающим – разговаривать с вами. На это же время вы лишаетесь своих привилегий и права участвовать в любых коллективных мероприятиях. Никаких увольнительных. Никаких гостей. Никакой переписки. Вы будете слушать лекции молча и говорить лишь в тех случаях, когда командир обратится к вам напрямую.

Офелия увидела, как уши курсанта сменили цвет с багрового на мертвенно-белый. А у нее в ушах стоял гул, как в пчелином улье. Девушка даже представить себе не могла весь ужас подобной изоляции. Разве можно так жестоко карать человека лишь за то, что он произнес слово «сражаться»?! Значит, вот что такое трудиться на благо мира! Напрасно Офелия вертела головой, оглядывая ряды учеников, – никто из них даже не подумал возразить. Но она постаралась сдержать волнение, когда заметила, что Октавио пристально наблюдает за ней из-под своей длинной смоляной челки.

Исповедь продолжилась, и Поллукс, уже забывший о недавнем инциденте, вновь обрел отеческое благодушие.

Наконец дошла очередь и до Офелии. Ее сердце колотилось так бешено, что она боялась, как бы его не услышали с эстрады Поллукс и Елена. Все ее соседи по спальне уже отчитались, и никто из них не признался в похищении перчаток. Что же будет, если она сейчас публично объявит об этом? Памятуя о фальшивом удостоверении личности в тайнике, девушка сознавала, что не может позволить себе устроить скандал.

– Торжественно клянусь в том, что я не лгала, не мошенничала, не воровала и никоим образом не нарушала законов города.

Слабый голосок Офелии прозвучал еле слышно, однако Поллукс не попросил ее повторить клятву, и она с облегчением вздохнула.