Капельдинер тяжело на них взглянул, нахмурившись, посмотрел билеты.
— У вас крайние места в десятом ряду. Обойдите с левой стороны, — и приоткрыл перед ними двери.
На Володю обрушились звуки музыки. Он сделал шаг в зал, лишь мельком заметив на сцене силуэт мужчины во фраке, стоящего спиной к залу. Маша схватила Володю за руку, со всей своей женской силой сжав его ладонь, будто понимая, что он может развернуться и уйти. Она потянула его за собой, на цыпочках пробираясь между рядами.
Места оказались не ахти какими — крайние в ряду, достаточно далеко от сцены. А Маша ещё и уселась у прохода, будто стараясь преградить Володе путь к отступлению.
Володя рассеянно рассматривал зал, намеренно не глядя в самый центр сцены, чтобы не замечать дирижёра. Поразился величественно возвышающемуся вдоль стены органу — Володя никогда раньше тут не был и не видел такого инструмента. Но сегодня органу предстояло молчать. На сцене под ним расположился небольшой оркестр: духовые, смычковые — Володя в этом не разбирался, — всего где-то двадцать музыкантов. Пока играла только скрипка — из-под смычка лилась медленная, спокойная мелодия. Ей аккомпанировал рояль, стоящий в углу сцены — белый, красивый. А позади него — небольшой хор у нескольких микрофонов. Ещё один микрофон стоял перед роялем, но за ним пока никого не было.
Проморгавшись, Володя наконец посмотрел в центр сцены. Будто в замедленной съёмке, молодой мужчина грациозно выводил дирижёрской палочкой узоры в воздухе. Будто нажимая невидимые кнопки перед собой, легко касался их, и музыка, льющаяся из инструментов вокруг него, на самом деле возникала из этой палочки.
Володя всмотрелся в его спину. Стройный, высокий. Полы фрака прикрыли ноги почти до колен. Изящные руки. Тёмные волосы.
Таким мог бы быть Юра. Но таким же мог бы быть и кто угодно другой.
Могла ли Маша привести сюда Володю просто так, не будучи уверенной? Он ведь сказал ей вчера, практически приказал не давать ложных надежд. Она же его поняла… А поняла ли?
Володя прищурился, пытаясь разглядеть мельчайшие детали. Но сам себя осадил — двадцать лет прошло. Люди меняются, внешность людей меняется… Вот только…
Володя упёрся взглядом в затылок дирижёра. Тёмные непослушные волосы. Настолько непослушные, что злосчастный хохолок — приглаженный, уложенный, наверное, гелем, — всё равно торчал.
Юра…
В глазах всё поплыло. Вдруг стало тихо, музыка оборвалась, казалось, даже сердце замерло. Володя не мог оторвать взгляда от некогда столь любимого
Он выдохнул, почувствовал такое всепоглощающее, такое яркое и реальное счастье, будто вернулся далеко-далеко назад, в самое светлое время его жизни.
Но это ощущение продлилось лишь мгновение. Следом на Володю обрушился шквал воспоминаний — он аж вжался в спинку зрительского кресла.
На сцену под завершающий симфонию плач одинокой скрипки вышел хрупкий красивый юноша, грациозной походкой приблизился к микрофону, глубоко вдохнул. А когда музыка замолкла окончательно, он запел. В полной тишине зазвучал сдавленный, надломленный голос.
Будто впав в прострацию, Володя смотрел прямо перед собой, но не видел ни сцены, ни происходящего на ней. Он видел Юру — юного счастливого Юру, сидящего на детской карусели среди белого пуха одуванчиковой поляны. Увидел, как пушинки кружат в воздухе, попадают ему в рот — он плюётся и смеётся, машет Володе рукой.
Дирижёр на сцене слегка повёл палочкой в воздухе, голос солиста окреп и усилился.
А в голове Володя увидел своё отражение в зеркале — совсем юное лицо, очки в роговой оправе, отчаяние в глазах, кривящиеся от злости губы. Желание ударить по этому лицу, разбить к чертям зеркало, только бы избавиться от монстра внутри себя — того, что так настырно подбрасывал в Володино сознание грязные и плохие видения.
А следующим кадром — руки над парящим котлом. Запотевшие стёкла очков — ничего не видно перед собой, только жар, только приятная, отрезвляющая и одновременно пьянящая, боль в руках.