Нижеприведенное описание Дирка Петерса, каким он представлялся взору в 1827 году – то есть почти за пятьдесят лет до того, как я повстречал его семидесятипятилетним стариком (хотя в конце концов мы решили, что ему было под восемьдесят), – принадлежит перу Пима и взято из повести По.
«Этот человек был сыном индианки из племени упшароков, которое обитает среди недоступных Скалистых гор, неподалеку от верховий Миссури. Отец его, кажется, торговал пушниной или, во всяком случае каким-то образом был связан с индейскими факториями на реке Льюиса. Сам Петерс имел такую свирепую внешность, какой я, пожалуй, никогда не видел. Он был невысокого роста, не более четырех футов восьми дюймов, но сложен как Геркулес. Бросались в глаза кисти его рук, такие громадные, что совсем не походили на человеческие руки. Его конечности были как-то странно искривлены и, казалось, совсем не сгибались. Голова тоже выглядела какой-то несообразной: огромная, со вдавленным теменем (как у большинства негров) и совершенно плешивая. Чтобы скрыть этот недостаток, вызванный отнюдь не старческим возрастом, он обычно носил парик, сделанный из любой шкуры, какая попадалась под руку, – будь то шкура спаниеля или американского медведя-гризли. В то время, о котором идет речь, он прикрывал лысину куском медвежьей шкуры, который сообщал еще большую свирепость его облику, выдававшему его происхождение от упшароков. Рот у Петерса растянулся от уха до уха, губы были узкие и казались, как и другие части физиономии, неподвижными, так что лицо его соврешенно независимо от владеющих им чувств сохраняло постоянное выражение. Чтобы представить себе это выражение, надо вдобавок принять во внимание необыкновенно длинные торчащие зубы, никогда, даже частично, не прикрываемые губами. При мимолетном взгляде на этого человека можно было подумать, что он содрогается от хохота, но при внимательном рассмотрении становилось ясно, что если это и веселье, то какое-то бесовское. Об этом необыкновеннейшем существе среди моряков Нантакета ходило множество историй. Многие касались его удивительной силы, которую он проявлял, будучи в раздраженном состоянии, а иные заставляли усомниться в здравости его рассудка».
История Дирка Петерса
Глава десятая
Ранним вечером того дня, когда мы с доктором Бейнбриджем вернулись в город после нашего первого визита к Дирку Петерсу, я сидел в своем номере в «Лумис Хаус», с нетерпением ожидая прибытия Бейнбриджа. Я знал, что возня с Петерсом сильно утомила молодого человека, и не рассчитывал на продолжительный разговор с ним. И все же мне не терпелось услышать хотя бы начало обещанной истории. В назначенный час он явился и, положив на стол свернутый в трубку лист бумаги, уселся в глубокое кресло, предусмотрительно придвинутое мной.
– Как я понимаю, – сказал он, – события последних трех дней естественным образом возбудили в вас острое желание узнать продолжение истории о приключениях Пима. Я постараюсь без нужды не мучить вас томительным ожиданием, но за один раз утолю лишь долю вашего любопытства. Позже – завтра, если вы не возражаете, – я войду в подробности удивительного путешествия – вероятно, самого удивительного из всех, когда-либо совершавшихся человеком.
Он развернул и разгладил на столе принесенный лист бумаги, а затем продолжил:
– В первую очередь, я коротко и в самых общих чертах опишу антарктический регион, которого, несомненно, достигли Пим и Петерс и где они оставались более года. Вот карта, с известным тщанием нарисованная мной по эскизам, которые я набросал, сидя на краю кровати Петерса и которые все до единого проверены и одобрены последним.
Придвиньте кресло поближе и взгляните на карту. Перво-наперво я скажу вам, что на Южном полюсе – возможно, не на самом полюсе, но безусловно в пределах одной шестой градуса от него – находится круглых очертаний область добела раскаленной кипящей лавы, около пятнадцати миль в поперечнике. Судя по характеру окружающей местности, в прошлом территория, покрытая лавой, была значительно обширней – скажем, семьдесят – семьдесят пять миль в поперечнике. Несомненно, поверхность земли на Южном полюсе некогда охладилась, а позже покрылась водой, хотя и очень мелкой – вероятно, возвышенности остались вовсе незатопленными, а максимальная толщина водного слоя составляла десять-пятнадцать футов. По какой-то причине (а представить можно множество причин) залитый водой участок – достигавший, скажем, двухсот миль в поперечнике – опустился в недра земли, и кипящая лава вышла на поверхность. Мы едва ли в силах вообразить ужасный эффект, который имел место, когда Антарктическое море стало заливать кипящую массу расплавленных горных пород и металлов.
Нужно принять во внимание, что речь идет не просто о покрытом добела раскаленной кипящей лавой обширном участке земной поверхности, в каковом случае она бы сравнительно скоро охладилась и застыла. Залить подобный участок водой в десять футов глубиной все равно, что покрывать пленкой воды толщиной в сотую дюйма поверхность докрасна раскаленной печи, в которой продолжает бушевать огонь, не давая поверхности остыть. По-видимому, нижняя граница кипящей лавы находилась в земных недрах на практически бесконечной глубине, и потому заливавшая ее вода мгновенно испарялась. Обдумав все это с учетом известных мне фактов, я пришел к выводу, что потребовалось около двухсот лет, чтобы вода подошла к черте, которой она в конечном счете достигла в виде воды
Теперь взгляните на карту. Внутренний круг представляет современный участок распространения кипящей лавы и имеет, как я сказал, около пятнадцати миль в диаметре, – Южный полюс, по словам туземцев, находится приблизительно здесь, в точке, обозначенной буквой «а». Следующее кольцо представляет пояс лавы, раскаленной добела по внутреннему диаметру и раскаленной докрасна по внешнему; ширина кольца составляет примерно четыре мили (я говорю «примерно», поскольку границы зон достаточно условны). Второе кольцо представляет пояс темно-красной лавы, которая становится черной с приближением к наружному краю, но по-прежнему остается горячей. Конечно, в пределах данной зоны температура лавы варьируется: раскаленная добела на глубине, на поверхности она чуть теплая; но я использую на карте темно-красную краску, чтобы дать лучшее понятие о преобладающих условиях. В границах следующего пояса, шириной четыре-пять миль, находятся нагромождения глыб застывшей лавы, каменной соли и окаменелых остатков простейших организмов, имеющие в высоту от двадцати пяти до двухсот футов. За пределами последней зоны мы имеем несколько поясов вулканических гор с долинами и многочисленными действующими кратерами на вершинах; горные склоны покрыты бесчисленными глыбами каменной соли, выброшенными сюда снизу в результате вулканической деятельности, которые блестят в ярком свете вулканического огня и постепенно растворяются. Ширина зоны гор и долин составляет от десяти до двадцати миль; средняя высота гор колеблется от полумили до мили, но несколько пиков поднимаются на пять или шесть миль, а один – на целых девять миль над уровнем моря.
Теперь посмотрите внимательно на эти большие горные хребты – один справа, другой слева на карте, – каждый из которых выступает в море, где разделяется на две цепи поменьше. Эти хребты, а также сравнительно малая высота окрестных гор плюс постоянные потоки теплых воздушных масс из южной части Тихого океана (из района, находящегося западнее 74-го градуса западной долготы) объясняют факт обитаемости вот этого большого острова под названием Хили-ли (изображенного здесь на 75-м градусе восточной долготы) и многих других островов, цепь которых тянется прочь от зоны вулканической активности в том же направлении. Я говорю, что обитаемость островов обусловлена перечисленными условиями, и верю в это; но теплый, теплее тропического, климат здесь объясняется еще одной причиной. Если вы взглянете на правую часть карты, в середине горной зоны вы увидите залив, который, извиваясь, тянется между гор и подходит очень близко к зоне горячей лавы – на самом деле он отделен от нее лишь поясом застывшей лавы, каменной соли и окаменелостей, который в этом месте сужается примерно до двух миль. Температура воды здесь около 180 градусов по Фаренгейту – то есть на 32 градуса ниже температуры кипения дистиллированной воды; и теплое течение залива проходит в непосредственной близости от острова Хили-ли. Несомненно, залив питается водой из подземного источника, расположенного по другую сторону огромного кратера, которая на протяжении многих миль течет под пластом горячей лавы. Вероятно, это чрезвычайно теплое течение в значительной мере содействует горячим воздушным массам в деле создания сверхтропического климата Хили-ли.
А теперь, поскольку я частично удовлетворил ваше любопытство и поскольку я несколько утомлен после двух дней и ночей общения с Петерсом, вы безусловно позволите мне прерваться на столь подходящем для паузы месте. Завтра вечером я продолжу историю Дирка Петерса с момента, на котором обрываются дневниковые записи Пима, и доведу повествование до момента, когда обитатели Хили-ли решают, что воздух какой-нибудь другой земли будет много полезнее для здоровья и долголетия Петерса, а равно для их собственного спокойствия. И я заверяю ваше султанское величество, что завтрашняя моя история гораздо интереснее сухих научных фактов, изложенных мной сегодня вечером, которые, на мой взгляд, вам следовало узнать прежде, чем услышать последующий обстоятельный рассказ о путешествии Петерса.
Я согласился на такое предложение и поблагодарил Бейнбриджа за внятное описание загадочного антарктического региона и за то, что он взял на себя труд нарисовать столь подробную карту – которую он по моей просьбе оставил мне. Я уже собирался задать один вопрос, когда дверь отворилась и в комнату ворвался доктор Каслтон.
– Ну, как там старик? – спросил он.
Мы описали состояние Петерса, и я даже пересказал несколько фактов, только что сообщенных мне Бейнбриджем. Затем я задал вопрос, который минуту назад хотел задать, но не успел в виду внезапного появления Каслтона.
– Но не способствовали ли примененные лекарства, – спросил я, – чрезмерному возбуждению воображения у Петерса? Принято считать, что наркотические лекарственные препараты оказывают сильнейшее действие на человеческий мозг, порождая в нем самые диковинные фантазии.
– Нет, – ответил Бейнбридж. – И присутствующий здесь доктор скажет то же самое. Ни один наркотик на свете не может вызвать даже слабое подобие такого эффекта.
– Разумеется, нет, – сказал Каслтон. – Большинство неспециалистов не просто невежественно – прошу прощения, сэр, но я знаю, вам нужны факты, – не просто невежественно, но чрезвычайно и беспросветно невежественно в данном вопросе. Говорят, будто Байрон выпил дюжину, если не двадцать бутылок вина в ночь, когда написал «Корсара». Если и так, значит, он просто написал «Корсара», невзирая на действие вина. Я слышал мнение, будто По находился в состоянии алкогольного опьянения, когда писал «Ворона», – каковое утверждение не только не соответствует истине, но и не может быть правдой, как прекрасно знает любой человек, когда-либо пытавшийся писать под влиянием алкогольного стимулятора. Наркотические вещества – включая алкоголь, – которые якобы стимулируют так называемое рациональное воображение, в действительности стимулируют лишь иррациональную фантазию. Находящемуся под действием наркотиков человеку кажется, будто они усиливают работу воображения, но на самом деле они лишь вызывают болезненное нервное возбуждение, в котором человек сильно переоценивает значение своих видений, в действительности бледных и совершенно неинтересных. Пусть одурманенный человек попытается поделиться с другим своими фантазиями, и… – да кто не знает, сколь скучна пьяная болтовня? Разве Де Куинси, со своим блестящим умом, преуспел в стараниях описать картины, которые вызывал в своем воображении? Он говорит о ярких мысленных образах, возникавших под влиянием опиума, но не описывает ровным счетом ничего. Вот Мильтон – старый пуританин, убежденный трезвенник, – у него в воображении рисовались потрясающие картины, которые он мог описать словами и которые стоит бережно хранить в памяти. Древние греки были людьми чрезвычайно воздержанными, и авторы «Возвращений» отнюдь не были пьяницами – Гомер пел «Илиаду» и «Одиссею» трезвым языком и находясь в трезвом уме, способном контролировать дикцию. Человек, который напивается, чтобы написать стихотворение, непременно обнаружит, что написать стихотворение легче на следующий день, несмотря на головную боль, хандру и тому подобное. – Здесь сей чудак выдержал небольшую паузу, а затем продолжил: – И я знаю это по собственному опыту! Да, сэр, я пил виски бочками – просто бочками. Я видел огромные шевелящиеся клубки змей. Я спустился в гостиную, и одна леди, заметив, что я роюсь в карманах, сказала мне: «Доктор, ваш носовой платок в заднем кармане». Господи! Да я просто запихивал обратно выползавших из карманов змей, мерещившихся мне в белой горячке! Мне жаль слабаков, которые спешат слечь в постель из-за легкого приступа delirium tremens. Я отбрасываю гадюк в сторону одним взмахом руки и занимаюсь своим делом. Но вот на петухах я сам останавливаюсь. Человек, способный смеяться над змеями, непременно струсит перед петухами. При виде змей можно закрыть глаза, но при крике петухов слуха не замкнуть, они орут у тебя в уме. Да уж, в жизни всякое бывает. Но поверьте мне, любая настоящая поэзия – в стихах или в прозе – творится ни в коем случае не пьяницей.
И с этими словами Каслтон вылетел из комнаты. Затем откланялся и доктор Бейнбридж, а я лег спать и увидел во сне огнедышащие жерла вулканов с выползающими из них змеями и гигантских петухов, которые подхватывали клювом змей одну за другой и перекидывали через гору соли в кипящее озеро. Я обрадовался, когда наступило утро и до моего слуха донесся веселый звон колокольцев, с которым упряжка мулов тащила маленький фургон мимо гостиницы.
ebooksa