За разговором Медозус извлек из кармана щепоть сухих коричневых листьев и отправил в рот, как сделал бы американский плантатор-табаковод, жующий неизмельченный табачный лист. Петерс был заядлым табачником и при виде таких действий, наводящих на мысль о любимой травке, пришел в великое волнение, ибо уже много месяцев не видел ни крошки табака. Когда выяснилось, что Медозус отправил в рот именно табак и что в долинах здесь произрастают разные сорта дикого табака, Петерс решил утолить страстное желание, уже давно неотступно его преследовавшее, и попросил у Медозуса немного табака. Молодой человек с готовностью откликнулся на просьбу, но когда попытался перебросить через пропасть комок табачных листьев, тот упал в пропасть и кружась полетел к воде, бурлившей почти двумя милями ниже. Медозус собирался повторить попытку, но Петерс знаком остановил его, а потом произошла замечательная, хотя и поистине жуткая вещь – ради рассказа о которой я и отклонился от основной темы.
В тот момент Петерс стоял в пятнадцати футах от края расселины, имевшей здесь около двадцати футов в ширину – и даже здесь, где глубина ущелья была на две тысячи футов меньше, чем милей дальше, до яростного потока и россыпей огромных лавовых камней внизу было восемь тысяч футов, самое малое. Все произошло так быстро, что никто не успел испугаться. Петерс, по-обезьяньи длинные руки которого свисали до середины голени, слегка наклонился и уперся кулаками в землю. Потом – как сделал бы хромой на костылях, рывком перебрасывающий свое тело вперед, но с быстротой молнии, – Петерс совершил два стремительных прыжка, после второго оказавшись на самом краю расселины, а в следующую секунду перелетел через ужасную пропасть и приземлился на другой стороне так мягко, как приземляется кошка после шестифутового прыжка, – и казалось, это не потребовало от него особых усилий. Он взял табак и приготовился прыгнуть обратно.
Петерс упомянул о прыжке через расселину лишь потому, что тогда был настолько одержим желанием заполучить табак, что навсегда запомнил данный эпизод; на самом деле, он врезался Петерсу в память почти так же глубоко, как древний старец с «белоснежной бородой и глазами бога».
Я пытался узнать, как именно он прыгал: отталкивался ли от земли ногами или руками, или же руками и ногами одновременно, – но безуспешно. Полагаю, он сам не знает: он действовал, повинуясь животному инстинкту, – и больше здесь ничего не скажешь. Старик не знает своего точного возраста, но по моим оценкам, в настоящее время он составляет семьдесят восемь – восемьдесят лет, из чего следует, что в пору пребывания в Хили-ли Петерсу было двадцать восемь – тридцать лет. По-видимому, в целом он обладал физической силой, равной силе трех обычных мужчин, но силой рук мог сравняться с пятью-шестью такими мужчинами. Вы сами рассказывали мне, как он в припадке безумия согнул железую кочергу и переломил толстую дубовую жердь, – а ведь вы видели перед собой восьмидесятилетнего инвалида! О, в двадцать восемь лет Петерс был могуч, как Самсон, и проворен, как тигр. Рассказ о прыжке через пропасть заставил меня вспомнить некогда прочитанные мной научные труды, посвященные человекообразным обезьянам, в частности, орангутанам Борнео.
Однако вернемся к теме. Спасательный отряд двинулся дальше, попрощавшись с Медозусом, который, когда они уже разошлись футов на двести, обернулся и крикнул: «Ты бы лучше остался с нами, Дирегус! Нам здесь не приходится прятаться, когда мы играем в… и в… (он упомянул названия двух чрезвычайно жестоких спортивных игр, запрещенных законом на всех островах королевства Хили-ли и аналогичных нашим футболу и борьбе). Отряд продолжал путь в гору, останавливаясь на привалы, когда возникала необходимость передохнуть. Опасаться наступления ночной тьмы не приходилось, ибо свет кратера здесь был очень ярким – на отдельных открытых участках даже ослепительным до боли в глазах.
Через несколько часов трудного восхождения спасательный отряд из четырех человек (Дирегус взял с собой лишь одного гребца) увидел в полумиле впереди крутой склон вулкана и край Кратерного озера, хотя по кратчайшему из всех возможных путей идти до него оставалось еще почти две мили. Неизвестно – и навсегда останется неизвестным, – увидела или нет Лилама своих приближающихся друзей, но в тот момент откуда-то сверху донесся пронзительный крик. По мнению Петерса, Лилама заметила спасательный отряд, поскольку крик не производил такого впечатления, будто девушке грозит сиюминутная опасность. Сигнал – коли это был сигнал – не повторился, да они и не ждали повторения. Все они устремились вперед с удвоенной энергией и очень скоро (если учесть трудность подъема) достигли места, откуда, по их предположению, раздался крик.
Они разошлись в разные стороны и принялись искать между гигантских обломков застывшей лавы, в узких боковых долинах и расщелинах. Однако Петерс, по обыкновению, инстинктивно держался поблизости от Петерса. Они двое удалились на значительное расстояние от остальных и находились неподалеку от края огромной расселины, когда услышали низкий, хотя и резкий голос, произнесший единственное слово (разумеется, на хилилитском языке): «Итак?»
Повернувшись на звук голоса, они увидели на другой стороне расселины привлекательного молодого человека, одетого почти так же, как изгнанник по имени Медозус. У Пима и Петерса не могло возникнуть ни малейших сомнений насчет личности молодого человека; но если бы таковые и возникли, они мгновенно рассеялись бы.
– Итак, джентльмены? – продолжил он.
Пим и Петерс подступили к самому краю ущелья, ширина которого на всем протяжении верхней его трети колебалась от сорока пяти до пятидесяти пяти футов (по мнению Петерса, в данном месте она составляла полных пятьдесят футов).
– Итак, джентльмены, почему вы двое – люди, совершенно незнакомые мне и, думаю, моим родичам тоже – почему вы здесь?
Говоривший производил бы впечатление совершенно нормального человека, когда бы не бегающие черные глаза, лихорадочно блестевшие в ярком свете вулкана.
Наконец Пим заговорил.
– Сэр, – молвил он самым спокойным тоном, – мы помогаем нашим друзьям с соседнего острова – друзьям, принявшим нас самым любезным образом, – в поисках одной юной девицы, которая по странной несчастливой случайности пропала из дома, повергнув в глубокое горе своих родных и близких.
– Ха-ха… прекрасно, – сказал Апилус (ибо это был он). – Значит, они скорбят, да? Так пусть скорбят, будь они прокляты! А некий любовник – будь он проклят тоже, – он не скорбит вместе с ними? А надо бы! Ха-ха-ха… – Он возвышал голос с каждым слогом, и последние слова уже практически прокричал. – Обошлись с вами любезно, да? Что ж, сейчас вы видите перед собой человека, который не станет любезничать с вами. Да, и
Апилус отпустил руку Лиламы, пока говорил, и теперь девушка сидела на корточках, прикрывая лицо ладонями, в то время как безумец продолжал неистовствовать и в болезненном возбуждении расхаживать взад-вперед – до самого края пропасти и обратно, – покуда не протоптал там тропинку. Стеречь Лиламу не было ни малейшей необходимости, ибо ширина ужасной расселины здесь в два с лишним раза превосходила предельное расстояние, которое отважился бы преодолеть прыжком любой здравомыслящий и психически нормальный человек, даже если бы речь шла о спасении собственной жизни; а место, где каньон сужался настолько, что обычный человек мог бы попробовать перепрыгнуть на другую сторону, находилось несколькими милями ниже по склону – так что Лиламу отделяло от Пима, по меньшей мере, десять миль, хотя в сущности, всего футов восемьдесят.
Бедный Пим едва не лишился рассудка от столь чудовищного нервного напряжения. Он видел перед собой маньяка, который мерно расхаживал взад-вперед, до края пропасти и обратно: двадцать шагов в одну сторону, двадцать в другую – и ни шагом меньше. Каждый третий или четвертый раз он останавливался на самом краю пропасти и бросал взгляд вниз, на стремительный поток, похожий с высоты десяти тысяч футов на тончайшую серебряную нить, сверкавшую в ослепительном свете гигантского кратера. Время от времени безумец впадал в дикую ярость и на мгновение останавливался и устремлял пристальный взор на Лиламу, которая совершенно неподвижно сидела на корточках в десяти футах от края расселины. Даже Петерс, даже этот стоик, не мог совладать с чувствами – но он испытывал скорее гнев, нежели горе или страх. Внутренне он то кипел злобой, то бесился от сознания своего бессилия, тогда как Пим, казалось, окаменел от отчаяния. Сколько еще продлится кошмарная сцена? О, страшная мысль о прыжке в бездну! Маньяк мог в любой момент положить конец происходящему – каждый раз, когда он стремительно приближался к краю пропасти, мог оказаться последним. Легчайшее движение, тишайший звук могли ускорить ужасную трагедию – похоже, Лилама понимала это не хуже Пима и Петерса. Казалось, маньяку, словно дикому зверю, требуется некий внешний толчок к действию, пусть сколь угодно слабый: еле заметного движения пальцем, чуть слышно произнесенного слова может быть достаточно, но что-то такое да нужно. Ах! Неужели момент настал?! Неужели безумец уловил какой-то звук, неслышный остальным? Да, он собирается действовать.
– О, друг мой, – тихим голосом взмолился Пим, обращаясь к Петерсу. – Спаси ее, спаси ее – или я отправлюсь следом за ней.
Петерс взглядывает на другую сторону ущелья, на разыгрывающуюся там сцену. Противоположный край пропасти на десять-двенадцать футов ниже места, где стоят Пим и Петерс, поэтому они прекрасно видят Лиламу и Апилуса. Невозможно сказать, почему, но представляется совершенно очевидным, что момент, которого они так боялись, настал. Апилус пристально смотрит на прекрасную девушку, сидящую перед ним на корточках, – и его сильное тело напрягается, точно у хищного зверя, готового прыгнуть на жертву. Его руки медленно тянутся к ней. Он не боится, что кто-то помешает ему: на мгновение он забыл о незнакомцах. Апилус немного перемещается – теперь он стоит спиной к пропасти… его руки дотрагиваются до жертвы. Лилама приподнимает голову. Она устремляет последний взгляд на своего возлюбленного. Она не кричит, даже когда эти сильные руки сжимают ее мертвой хваткой и медленно – о, очень медленно! – влекут в стальные объятия – так медленно, страшно медленно двигается безумный идолопоклонник, оскверняющий своего идола.
Но почему же она не кричит? Почему глаза ее намертво приковались – нет, не к возлюбленному, не к маньяку, но к некоему другому объекту? Что это такое? Человек? Может ли человек двигаться, как двигается это существо? Конечно, оно не может быть человеком, это желто-коричневое пятно – это существо, которое стремительно сбрасывает рубаху, а потом молниеносно отскакивает на двадцать футов от пропасти – быстрее пантеры, безмолвное, как сама смерть …и два живых огненных шара горят на… на лице? Безусловно, не на человеческом лице! Но нет, то лицо человека. Лилама не видит мертвенно-бледного лица и диких глаз своего возлюбленного, который тоже смотрит на это существо, на это воплощение звериного проворства, явленное в человеческом облике. Нет, у нее нет времени взглянуть на возлюбленного, ибо сколь ни быстр взор человеческий, это существо гораздо быстрее, и коли она отведет от него глаза хоть на миг, то уже не найдет взглядом. Лилама не в силах отвести от него глаз – она зачарована. За долю секунды героическое решение было принято, и драма началась; через две секунды первый акт драмы завершится; а еще через шестьдесят секунд вся трагедия целиком пополнит долгий список скорбей человеческих.
ebooksa