– Ну что, – спросил Артур, – теперь мне можно открыть рот?
– Да, – ответил я.
– Тогда скажите мне, о чем он болтал здесь? Почему бы ему в свободное от работы время не заняться составлением словаря? Да неужто нет такого закона, который запрещал бы подобным типам чесать языком? Этот человек все только портит. Он не помнит ничего, кроме заумных слов. Он сказал мне недавно: «Артур, мальчик мой, когда ты собираешься оплатить счет своего доктора?» Послушайте, я давным-давно заплатил по счету – и вы только подумайте о моих зубах! Но я ответил очень спокойно и вежливо, что уже заплатил ему два доллара. Потом я пожаловался, как лязгают мои зубы всякий раз, когда я спускаюсь по лестнице, и спросил, что мне с ними делать. А он просто рассмеялся, дал мне полдоллара и сказал: «Крепко заваренный чай, мой мальчик. Пей крепко заваренный чай – причем в большом количестве». И я так и делаю.
Глава двадцатая
– Пим расстался с изгнанниками и поспешил к своему дому, – продолжил Бейнбридж свой рассказ о великой буре в Хили-ли, явившись ко мне вечером в условленный час. – По прибытии туда он направился прямо в подвал, ярко освещенный и хорошо обогретый тремя масляными лампами; но Лиламы там не оказалось, хотя он нашел там одну из служанок. Последняя доложила, что часа четыре назад Лилама торопливо покинула дом, в сопровождении служанки по имени Иксца. При подробнейшем допросе она сообщила, что после ухода Пима Лилама вдруг вспомнила о своей старой няне, которая уже несколько лет жила совсем одна, и решила отыскать бедную старуху и позаботиться о ней. Похоже, когда молодая жена оказалась в безопасности и получила время подумать об остальных, мысль о бедной старой служанке и подруге детства, оказавшейся в смертельной опасности, стала терзать ее ум все сильнее с каждой минутой. Она почти час ждала возвращения Пима, а потом ушла, взяв с собой Иксцу; но где именно жила старая няня, знали только Лилама и Иксца. Служанка знала лишь, что Лилама покинула подвал с твердым намерением помочь своей старой няне.
Через десять минут Пим и Петерс, разойдясь в разные стороны, подняли по тревоге многих изгнанников, которые поспешили во всех направлениях, дабы тщательно обследовать беднейшие городские кварталы и расспросить всех встречных насчет возможного места жительства старой няни. Изнанники уже обошли – или послали других обойти – практически все дома в городе, но в отдельных случаях (особенно, когда в доме проживал лишь один человек), жилец получал настоятельный совет и соглашался отправиться в ближайший спасательный пункт и оставаться там до затихания или полного окончания бури, но потом, задержанный обстоятельствами, засыпал под воздействием холода и, поскольку система спасательных работ предусматривала лишь по одному визиту в каждый дом, умирал, – каковой факт обнаруживался при следующем случайном посещении дома или во время позднейшего обхода города в поисках ненароком забытых продуктов.
Спустя час один из связных нашел Пима и сообщил, что Лилама найдена. Он поспешил к дому, где нашли возлюбленную жену, – маленькому каркасному строению, жилищу ее старой няни.
У входа в дом стоял Петерс в ожидании своего молодого друга, и когда запыхавшийся Пим почувствовал на своем плече руку моряка и посмотрел в суровое, грубо вылепленное лицо своего старого товарища, он понял, что должен приготовиться к тяжелому удару. Увы! Самые страшные его предположения оправдались. Они вместе вошли внутрь, Петерс держался чуть позади. Петерс отодвинул портьеру в дверном проеме, ведущем в комнату, где он уже побывал, и пропустил туда Пима, а сам остался стоять в прихожей на страже, дабы никто вошел следом и даже не увидел молодого друга, которому предстояло перенести один из жесточайших ударов, какие судьба наносит сердцу человеческому.
В первое мгновение Пим совершенно неверно истолковал бы явившуюся взору сцену, если бы Петерс не произнес несколько предупреждающих слов, прежде чем опустить портьеру за спиной своего молодого друга.
На кушетке у дальней от входа стены лежала пожилая женщина, как будто бы мирно спящая; накрыта она была верхней одеждой Лиламы – увы, слишком легкой для такого мороза. Пим перевел взгляд чуть левее и увидел служанку Иксцу, которая свободно раскинулась в глубоком кресле и тоже словно спала. Потом он увидел свою жену. Она свернулась калачиком у изножья кушетки, с рассыпавшимися по плечам роскошными золотистыми волосами. Подступив ближе, Пим увидел Лиламу такой, какой часто видел в герцогских садах, когда она по-девичьи грациозно опускалась на землю отдохнуть. Ее скрещенные руки лежали на изножье кушетки, а голова покоилась на них – и здесь, в такой позе усталая юная жена заснула вечным сном.
Как прекрасна была она в смерти! Нежная рука, которая протягивалась к человеку с единственной целью помочь и услужить, – такая тонкая, такая бледная! Прелестные глаза, которые излучали только любовь и доброту, ныне прикрытые веками. Очаровательнейшее лицо из всех, какие когда-либо целовало солнце, улыбалось Пиму – и сердце у него обдало лютым холодом, более страшным, чем холод, убивший прекрасное создание, которое он заключил в объятья, упав на колени рядом. Но губы – сочные красные губы, сладкие девичьи губы, первое прикосновение к которым навсегда вознесло его над земным миром; изящно очерченные губы, которые околдовали его пленительной улыбкой и никогда не кривились недовольно, но лишь мило и трогательно надувались порой… на них он не мог смотреть сейчас, просто не мог.
Прелестное дитя чудесной земли и странного народа! Она была одной из тех, чьи кристальные души не нуждаются в очищении огнем долгой земной жизни! Пиму отныне осталось лишь чувство пустоты и тоски; она же просто перешла в иной, блаженный мир.
Пим оцепенел от горя, но в оцепенении своем испытывал невыносимую боль разлуки. Ужели это конец? Может ли все так кончиться? Да, для него сегодня умерли все земные надежды. Но потом? Безусловно, это не конец! Еще несколько лет жалкого прозябания на глиняной груди холодной эгоистичной земли, а потом… неужто лишь забвение? Нет, нет! Он не хочет, не может поверить в такое!
Пока Пим стоял там, где многие, очень многие стояли до него и где еще будут стоять миллионы, воспарила ли душа его в небесные сферы или же, усомнившись в справедливости воли Божьей, пала во прах, чтобы никогда более не подняться? Я не знаю ответа.
О, тяжкое бремя невыразимого горя утраты! Похоронив все надежды, в безысходном отчаянии скорбящий может лишь стоять и лить слезы, с обливающимся кровью сердцем, навеки связанный незримыми узами с призраком всех своих мечтаний и радости – всего, что вселенная чувств человеческих возводит на фундаменте надежды. Но нам надлежит извлекать урок из подобной утраты, ибо такой урок является залогом нашего собственного движения ввысь; такие утраты суть всего лишь проявления воли Божьей, открывающие нашим возлюбленным и нам самим вечность блаженной гармонии.
Так завершил свое повествование доктор Бейнбридж; и хотя он говорил о смерти и выражал чувства, старые как мир, его слова сильно на меня подействовали. Несмотря на молодость доктора, у меня создалось впечатление, что он сам некогда пережил тяжелую утрату и извлек из нее урок, о котором говорил. Несколько мгновений мы молчали, а затем, хотя я знал, что Бейнбридж непременно скажет еще несколько слов, я счел уместным поблагодарить его за долгий кропотливый труд по упорядочиванию и уточнению сведений, сообщенных старым моряком, каковой труд, как я знал отчасти и по собственному опыту, требовал неослабного упорства и бесконечного терпения. Я поблагодарил доктора, осыпал заслуженными хвалами и ясно увидел, что ему приятно слышать добрые слова, сказанные, как он знал, от чистого сердца.
Куря сигары и беседуя на разные темы, мы просидели почти до часа, когда Бейнбридж обычно откланивался. И тогда он вновь вернулся к истории Петерса.
– Мне остается лишь должным образом расстаться с нашими героями. О судьбе Пима после возвращения на родину Петерсу известно не больше, чем нам, – на самом деле даже меньше. Как мы знаем, По в примечании к своей повести упоминает о «последовавшей недавно внезапной и трагической кончине мистера Пима». Вот и все, что нам известно, а для Петерса даже этот факт, сообщенный мной, явился новостью, ибо они с Пимом расстались в феврале 1830 года, в городе Монтевидео, в Уругвае: Петерс вместе со своим старым приятелем-моряком, которого случайно встретил в Южной Америке, нанялся на судно, идущее в Австралию, а Пим несколькими днями позже отправился в Соединенные Штаты.
Вне всяких сомнений, обычно хилилиты всячески препятствовали возвращению чужестранцев во внешний мир, но данный обычай, похоже, не очень прочно укоренился, изменялся под влиянием разных обстоятельств и в конечном счете даже был нарушен. Хилилиты практически считали Пима своим. Он покидал Хили-ли с намерением вернуться, и они взяли с него обещание скрыть от всех, даже от Петерса, долготы, которые пересечет по пути из Хили-ли до высадки на какой-нибудь берег, населенный цивилизованным народом, или до встречи с каким-нибудь судном, каковое обещание Пим сдержал. И хотя хилилиты во всех прочих отношениях были добры к своему гостю, они не позволили ему взять с собой ни крупицы золота, бесчисленные самородки которого усыпали дно расселин Олимпийской гряды, как галька усыпает русла горных рек; а равно не позволили увезти драгоценные камни, находившиеся в его владении, даже рубин, подаренный Лиламой, – и никакие доводы или мольбы не заставили их изменить свое решение. Хилилитам не терпелось избавиться от Петерса, каковое обстоятельство во многом объясняло их готовность «ускорить отъезд гостя». Похоже, несколько месяцев после смерти Лиламы Пим находился в глубоко подавленном состоянии. Большую часть времени он проводил с Масусалили, который множество раз являл ему призрак или видение Лиламы. Престарелый мистик объяснил с научной точки зрения
Ясным декабрьским утром двое мужчин – эти игрушки в руках судьбы – попрощались со своими добрыми хозяевами и отправились в долгое, полное опасностей путешествие. Им предоставили крепкую и красивую, хотя и маленькую, парусную шлюпку. Отряд молодых хилилитов (в который входили и несколько бывших изгнанников) должен был сопровождать Пима и Петерса на пути из внутреннего моря за пределы кольцеобразного антарктического континента, и для него построили судно побольше. После многодневного плавания они вышли за пределы континента, и дальше Пим и Петерс одни продолжили трудное путешествие по огромному Антарктическому океану. К счастью, в январе они повстречали большую шхуну, которая шестью неделями позже доставила их в Монтевидео. По словам Петерса, в то время, в 1830 году, Монтевидео представлял собой всего лишь обнесенную стеной крепость. Данное утверждение плохо вяжется с тем фактом, что тогда, как и сейчас, Монтевидео являлся столицей Уругвая, но похоже, Петерс знает, о чем говорит. Как я уже сказал, здесь Пим и Петерс расстались навсегда. Молодой человек вернулся на родину и безвременно скончался; мужчина постарше отправился на поиски новых приключений и дожил до восьмидесяти лет, чтобы ныне поведать нам о приключениях, пережитых в чудесной стране, в существование которой трудно поверить.
ebooksa