Миры Артура Гордона Пима ,

Наступила пауза, в течение которой пар продолжал струиться из трубки перевернутой вазы, а затем вновь послышался голос престарелого мистика.

– Юноша, ступай отсюда, вместе со своим обезьянообразным товарищем. Я благополучно пережил пятьдесят три такие снежные бури. Здесь под вазой у меня две зажженные лампы, запас масла для них, которого хватит на восемь дней – а именно столько продолжалась самая долгая из таких бурь, – запас пищи и воды, достаточный для поддержания моих телесных сил в течение недели. Вдобавок у меня есть пища для ума, ибо я взял сюда манускрипт, написанный молодым мудрецом, Гиптусом, который переслал мне его через Аззу задолго до того, как легенда о Ромуле излилась из источника, дающего рождение мифам, и поплыла по реке времени; манускрипт, который я с наслаждением перечитываю раз в сто лет. Страх не знаком человеку, не ведающему страха. Ступай прочь, ступай живо – и со стыдом в душе; ибо ты еще не начал жить, а уже осмеливаешься полагать, будто опасность может грозить человеку, который принимал участие в строительстве великого города, известного тебе как древний город Вавилон. Юноша, когда ты побеспокоил меня, я читал послание от своего друга, который пишет мне из деревни Сахара о намерении глупого фараона увековечить свое имя, возведя огромное пирамидальное сооружение из камня, проект которого придумал мой друг, дабы развлечь праздное воображение своего правителя, а заодно глубоко поразить европейских варваров, могущих случайно оказаться там; и среди всего прочего Азза спрашивает моего мнения относительно наружной поверхности своей пирамиды, на каковую просьбу о совете я, помнится, ответил, что стены следует сделать в виде ступеней, ведущих к вершине. Ха-ха-ха! – послышалось из трубки хриплое кудахтание, призванное изображать презрительный смех. – Вы говорите… ха-ха!.. вы говорите, что этот фараон принадлежал к первой династии! Ха-ха-ха! Первой! Ступай прочь, тщеславное дитя!

– Но, сэр, – настойчиво произнес Пим после минутной паузы, – вы предусмотрели вентиляцию в вашем… вашем маленьком убежище?

– В полу подо мной есть отверстие, выходящее на улицу, а на отверстие положен плоский камень, который я немного отодвигаю в сторону или возвращаю на место, в согласии с известными законами, впуская снизу нужное количество атмосферного воздуха. Масло при горении дает очень мало дыма – но разве ты не видишь легкий дымок, выходящий из трубки? И разве не чувствуешь рукой тепло? Повторяю, ступай прочь, тщеславное дитя.

Пим на мгновение задумался, а потом что-то – вероятно, что-то, связанное со словами, прошептанными Масусалили ему на ухо несколько месяцев назад, – заставило его сказать:

– Дорогой сэр, мы не желаем вам зла. Скажите мне, Всемудрейший, вы умеете предсказывать будущее?

Последовала пауза столь продолжительная, что Пим уже собирался заговорить снова. Но тут вновь раздался голос древнего старца, который на протяжении тысячелетий исследовал и обдумывал единственный вечный и бесконечный предмет познания, феномен человеческого сознания – и несомненно, престарелому мистику премного польстило обращение «Всемудрейший».

– Никто, кроме Бога, – промолвил Масусалили, – не знает будущего наверное. Поистине мудрые люди и низшие животные, прозревая будущее, пользуются не грубым орудием под названием разум, но скорее приникают к груди… как вы называете Его? Твои предки, британские варвары, когда я жил у них, называли Его Богом. Таким и только таким образом ты узнаёшь будущее. Имей в сердце веру, как птица, рыба, муравей, которые чувствуют присутствие Бога, руководствуются в своих действиях этим чувством и не знают разочарований. Ужели ты полагаешь, что низшие животные не услышали Его предостерегающий голос, не увидели Его указующий перст или не почувствовали Его направляющую руку при приближении опасности, ныне грозящей вам? Однако разум не предупредил вас о ней! Бог всегда открывает нам будущее, когда считает нужным заблаговременно уведомить о Своей воле – всегда, если только мы зорко смотрим и напряженно внемлем. Но такую способность, милый юноша, Бог дарует лишь тем, кто всецело доверяется Ему, как низшие животные. Человеческому сознанию, достигшему правильного состояния, дана способность подлинно знать обо всем, что происходит во вселенной в настоящий момент. Время является преградой на пути к знанию, но расстояние здесь не помеха. Мое тело заключено в сей жалкое вазе, но мой ум свободно странствует по Европе, Азии и среди звезд – но постой! Бедный юноша! Рука, вращающая колесо твоей судьбы, движется быстро. Ступай! Ступай прочь сейчас же – и поторопись, ибо та, которая любит тебя, в данную минуту крайне в тебе нуждается. Прощай.

Пим едва расслышал последнее слово, ибо уже переступал порог дома, когда Масусалили произнес «прощай»; Петерс устремился за ним следом. Они бежали со всей скоростью, какую позволяли развить глубокий снег и сильный ветер, и преодолели три мили примерно за полчаса. Стояла жестокая стужа. По дороге они встретились с тремя изгнанниками, помогавшими обследовать брошенные дома в поисках продуктов. Мужчины сообщили Пиму, что несмотря на слаженные энергичные действия спасательных отрядов, уже более ста человек замерзли до смерти, а у тысячи отморожены руки и ноги. Хилилиты настолько плохо переносили холод, что уже при двадцати градусах по Фаренгейту, коли были недостаточно тепло одеты, становились вялыми, сонливыми, а потом засыпали и, если их не находили и не возвращали к жизни в самом скором времени, умирали. В одном случае женщина, жившая всего в шестистах футах от спасательного пункта, замерзла за час без малого, хотя, наверное, уже продрогла до костей, когда ее в последний раз видели в более или менее нормальном на вид состоянии. Трое изгнанников-спасателей во время очередного обхода зашли в дом несчастной женщины и отвели трех ее детей в ближайший спасательный пункт; а сама женщина, торопливо собиравшая необходимые вещи, намеревалась последовать сразу за ними. Таким образом про нее забыли – и вспомнили лишь тогда, когда в переполненной комнате, где размещали детей, ее младший ребенок, четырехлетняя девочка вдруг громко расплакалась и начала звать маму. Тогда двое мужчин поспешили обратно в дом, но нашли женщину уже без сознания, по всем признакам мертвой. К ней применили обычные меры по возвращению к жизни, но несмотря на все старания спасателей, они не дали результата.

Петерс говорит, что на своем веку он неоднократно видел людей, замерзавших в жестокую стужу, порой до смерти, каковые случаи имели место в восточных штатах или на далеком севере; но что хилилиты замерзали иначе, нежели обитатели северной части холодного климатического пояса. Он упомянул о случае с канадцем, который провел раздетым целую ночь на морозе. Когда беднягу нашли, он не просто находился без сознания, а уже не подавал вообще никаких признаков жизни. Руки и ноги у него промерзли насквозь, и тело окоченело. Однако мужчину удалось вернуть к жизни, хотя и пришлось ампутировать кисти и ступни. В Хили-ли же умирали люди, чьи тела подверглись самому незначительному обморожению – а порой и вовсе никакому. Объясняется такая разница тем фактом, что животное умирает от переохлаждения, когда внутренняя температура тела опускается до некоего предела, каковой предел у хилилитов гораздо выше, чем у людей, привычных к жизни в холодном климате. У обитателей жарких стран вроде Хили-ли организм вырабатывает тепло очень слабо, а отдает тепло чрезвычайно быстро; но это не вполне объясняет, почему, по выражению Петерса, «люди там умирали от холода, даже не успев замерзнуть». Смерть от переохлаждения наступает задолго до того, как замерзают жизненно важные органы; и хилилиты, несомненно, умирали при таком понижении температуры тела, какое с легкостью перенес бы житель Шотландии или Канады. Во время снежной бури, о которой идет речь, люди находились в глубоко подавленном состоянии по причине страха. Но насколько я понял, температура воздуха временами опускалась до минус сорока градусов по Фаренгейту, а при таком холоде любой легко одетый человек может замерзнуть до смерти.

Однако час уже поздний, и хотя я рассчитывал сегодня вечером завершить историю Петерса, едва ли такое намерение осуществимо при моем многословии. Если вы по-прежнему собираетесь выехать в Англию через три дня, в течение еще одного вечера я непременно закончу рассказ о приключениях Петерса в Хили-ли. Послезавтра я буду занят весь вечер, а если мы отложим нашу встречу на последний день вашего пребывания в Беллву, некие непредвиденные обстоятельства могут помешать нашей встрече. Потому, коли вы не против, свой следующий и последний визит я нанесу вам завтра вечером.

Я с готовностью согласился на такое предложение, и Бейнбридж откланялся.

На следующее утро я своими словами рассказал Артуру про снежную бурю в Хили-ли, покуда неторопливо одевался – на каковое дело по утрам у меня всегда (за исключением случаев крайней спешки) уходит не менее часа. Я завершил свой туалет, но еще не свое повествование, когда в комнату ворвался Каслтон.

После непродолжительной беседы на общие темы, я естественным образом вернулся к истории Петерса и через пять минут закончил рассказ на моменте, достигнутом Бейнбриджем, таким образом удовлетворив любопытство Артура и не особо утомив неугомонного доктора. Когда у молк, Каслтон сказал:

– Вчера я не смог зайти к вам. В последнюю нашу встречу мы говорили об именах, и честно говоря, именно дело, связанное с именами и названиями, задержало меня вчера, когда я как раз собирался к вам. Видите ли, у меня здесь есть один старый друг – несомненно, вы слышали о нем – бывший член конгресса, ныне уже практически получивший назначение на пост министра Венесуэлы. Ученый широчайшей эрудиции, одареннейший оратор и писатель, тонкий ценитель литературы. Вчера мы с ним встретились, и в ходе беседы он сообщил мне, что завершил работу над книгой, плодом многолетнего умственного труда. Я же лично никогда не верил, что роза будет благоухать так сладко, как благоухает, коли мы назовем ее репой. Если бы По назвал свое сочинение не «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима», а «Необычайные приключения Дирка Петерса, полукровки», он бы продал в два раза больше книг. Мой друг собирается издать свою книгу. «Как она называется?» – спросил я. «Выбор названий для перевода сочинения Монтескье «Размышления о причинах величия и падения римлян», с моими собственными примечаниями, весьма невелик», – ответил он. «Да неужели? – сказал я. – Позвольте заметить вам, что здесь вы неправы. Сравните название «Размышления Монтескье о причинах величия и падения римлян, с пояснительными примечаниями и т. п.» с названием вроде «Загнивание, разложение и полное искоренение римской аристократии» или «Как римским плутократам задали перца». Силы земные и небесные! Да что говорит народным массам пресное слово «падение»? Почему бы не назвать книгу (и я так и сказал своему другу) «Как загнулись римские богатеи?». Половина людей заключит из такого названия, что римляне были врагами Соединенных Штатов и что Монтескье с моим другом гнались за ними по горячему следу. Слухи о «генерале Монтескье» разнесутся повсюду, передаваясь из уст в уста вместе с воспоминаниями о Лайфайете. Боже, Боже мой! Мне иногда кажется, что человеку лучше быть недостаточно образованным, чем излишне образованным.

После короткой паузы он продолжил:

– Она весьма недурственна – речь, произнесенная Масусалили через трубку, – весьма и весьма недурственна! Но – ха! – для меня нет ничего нового на свете. Знаете, сэр, я всегда изрекал свои лучшие философские мысли через трубку. Один только вид такой трубки вдохновляет меня и заставляет забывать обо всех невзгодах. Но Боже правый! Это мы должны держать в тайне… Образ малого с неисчерпаемым запасом elixir vitae еще не вполне проработан в художественной литературе – а кроме всего прочего, как человек сможет читать «Вечного жида», «Последние дни Помпеи» или «Занони», имея в своем воображении такую диковинную картину, как древний мистик под перевернутой вазой, обогреваемой изнутри лампой? Почему Бейнбридж не позволяет себе вполне обычную вольность в обращении с историческими фактами и не заявляет, что престарелый философ грелся у хрустальной вазы, полной магических рубинов, чудесным образом раскаленных?

Мы хором рассмеялись, а потом Каслтон сказал:

– И я полагаю, Бейнбридж пытался – то есть из ваших слов я понял, что он действительно пытался – блеснуть своими знаниями на предмет теплового режима животного организма? Несомненно, с полчаса разглагольствовал о влиянии холода на последний? О, он большой любитель делать скоропалительные умозаключения! Вы слышали, сэр, какой вздор он нес за день до того, как я исцелил старика Петерса? Поступи Бейнбридж по-своему, история Петерса оказалась бы очень короткой. Полагаю, его метод лечения замерзшего хилилита состоял бы в отправке последнего прямиком на Северный полюс! Знаете, сэр, я сразу понял, какие неизбежные последствия будет иметь для хилилитов резкое похолодание, ибо ныне располагаю более, чем достаточным количеством данных, позволяющих мне точно, очень точно судить об этом народе. Одним словом, сэр (и заметьте мою афористическую краткость), поскольку, в силу несбалансированного теплового режима окружающей среды, термогенные функции организма у хилилитов были подавлены, а термолитические сверхактивны, непредвиденное похолодание оказалось пагубным для народа – тем более что нервные центры, отвечавшие за сопротивление организма внезапному и сильному перепаду температуры воздуха, у хилилитов полностью атрофировались.

Это была последняя речь – если не считать нескольких прощальных слов, произнесенных перед моим отъездом на родину, – которую я услышал от доктора Каслтона. Собираясь покинуть слушателя или собеседника, он имел обыкновение выпалить напоследок пламенную тираду или выложить некие сногсшибательные сведения, а затем стремительно удалиться – прием, свидетельствующий о значительном благоразумии и выработанный в ходе уличных дискуссий, в которых встречные сокрушительные доводы или неприятные вопросы таким образом зачастую предотвращались, дабы выступление закончилось на высокой драматической ноте. В данном случае доктор Каслтон произнес последние свои слова уже в дверях, после чего мы с Артуром остались одни.