Черный дом,

Наконец, он поднимается, выходит на крыльцо с подушкой под мышкой. Ночь теплая. В Норвэй-Вэлли последние остатки тумана, который там так и не сгустился, унес легкий восточный ветерок. На мгновение замявшись, Джек спускается по ступенькам, в нижнем белье. Крыльцо его не устраивает: там он нашел дьявольскую посылку с вырезанными из пакетиков сахара птичками.

Он проходит мимо пикапа, мимо кормушки для птиц, на северное поле. Над ним миллиарды звезд. В траве стрекочут цикады. Тропа, проложенная им в траве, исчезла. Но возможно, он зашел на поле в другом месте.

Чуть отойдя, он ложится на спину, подкладывает подушку под голову, смотрит на небо. «Побуду здесь немного, – думает он. – Побуду немного, пока голоса-призраки не покинут мою голову. Побуду здесь немного».

С этой мыслью он начинает дремать.

С этой мыслью засыпает.

Над его головой рисунок созвездий меняется. Он видит, как образовываются новые созвездия. Какое заняло то место, где прежде располагалась Большая Медведица? Священный Опопанакс? Возможно. Он слышит приятный, мерный скрип и знает, что это ветряная мельница, которую он видел этим самым утром, тысячу лет тому назад. Ему нет нужды поднимать голову, чтобы убедиться в этом, ему нет нужды смотреть туда, где стоял его дом. Он и так знает, что увидит там всего лишь сарай.

Скрип… скрип… скрип: широкие деревянные лопасти вращает все тот же восточный ветерок. Только теперь ветер этот неизмеримо более приятный, неизмеримо более чистый. Джек касается пояса своих трусов и ощущает грубую ткань. В этом мире нижнее белье совсем другое. Изменилась и его подушка. Поролон превратился в гусиный пух, но подушка от этого стала только мягче. Так что голове на ней куда удобнее.

– Я поймаю его, Спиди, – шепчет Джек новым созвездиям. – Во всяком случае, попытаюсь.

Он спит.

Просыпается ранним утром. Ветра нет. Там, откуда он пришел на поле, вдоль горизонта тянется яркая оранжевая полоса: солнце вот-вот встанет. Тело затекло, ягодицы болят, все влажное от росы. Мерного скрипа нет, но Джека это не удивляет. Едва раскрыв глаза, он понимает, что вновь находится в Висконсине. Он знает кое-что еще: можно вернуться. В любой момент. Настоящий округ Каули, параллельный округ Каули, перебраться из одного в другой труда для него не составляет. Сознание этого наполняет его радостью и ужасом. В равных долях.

Джек встает и босиком идет к дому, с подушкой под мышкой. По его прикидкам, всего пять утра. Три часа сна, и он будет готов на любые подвиги. На ступеньках крыльца он прикасается к хлопчатобумажным трусам. Хотя кожа влажная, трусы практически сухие. Большую часть тех часов, которые он проспал под открытым небом (как проводил многие ночи той осенью, когда ему было двенадцать), их на нем не было. Они находились в другой реальности.

– В Земле Опопанакса, – говорит Джек и входит в дом.

Когда он просыпается в восемь утра, солнечные лучи уже вовсю бьют в окно. Джек готов поверить, что его последнее путешествие было сном.

Но в глубине сердца знает, что нет.

Глава 18

Помните фургоны телевизионщиков, въезжающие на автостоянку около полицейского участка? Попытку Уэнделла Грина повести за собой толпу, прерванную ударом ручного фонаря патрульного Храбовски? Удар, который вырубил газетчика? Репортеры, сидевшие в фургонах, конечно же, свое дело знали и, увидев происходящее на автостоянке, не стали терять времени. Утром события того безумного вечера заполняют телевизионные экраны всего штата. С девяти утра жители Расина и Милуоки, Мэдисона и Делафилда, фермеры северной части штата, которым требовались спутниковые антенны, чтобы увидеть что-нибудь в телевизоре, отрываются от оладий, овсянки, яичницы, горячих булочек, чтобы посмотреть, как маленький, явно нервничающий полисмен обрывает карьеру крупного, высокого журналиста, специализацией которого давно уже стала демагогия, ударив его тупым, тяжелым предметом. Но конечно, с особым вниманием приникали к экранам жители Френч-Лэндинга и соседних Сентралии и Ардена.

Обдумывая сразу несколько дел, Джек Сойер видит хронику вечерних событий на экране маленького телевизора, стоящего на разделочном столике. Он надеется, что Дейл Гилбертсон не аннулирует свое решение об отстранении Арнольда Храбовски от службы, хотя вероятность, что Бешеный Мадьяр вновь вернется к исполнению своих обязанностей, очень велика. Дейл только думает, что хочет окончательно отделаться от никудышного сотрудника: у него слишком мягкое сердце, чтобы устоять перед слезной просьбой Арни… а после вчерашнего вечера даже слепой видит, что Бешеный Мадьяр обязательно обратится с такой просьбой. Джек также надеется, что этого отвратительного Уэнделла Грина уволят или он сам с позором уедет. Журналисты не должны вплетать себя в свои репортажи, а Уэнделл Грин громогласно требовал крови, прямо-таки как вервольф. Но и здесь у Джека есть веские причины полагать, что Уэнделл Грин как-нибудь вывернется (пудрить мозги – его профессия) и останется серьезной помехой. Размышляет Джеки о старике, которого подробно описал Энди Райлсбек, ощупывающем ручки на третьем этаже отеля «Нельсон».

То был он, Рыбак, который наконец-то обрел конкретность. Старик в синем халате и одном шлепанце, в желтую и черную полосы, похожем на окрас шмеля. Энди Райлсбек еще подумал, а не прибрел ли этот старикан из «Центра Макстона по уходу за престарелыми». «А ведь интересная идея», – думает Джек. Если Чамми Бернсайд – тот самый человек, который подбросил Джорджу Поттеру поляроидные фотографии, «Макстон» для него – идеальное укрытие.

Уэнделл Грин смотрит выпуск новостей по «Сони» в своем номере отеля. Не может оторвать глаз от экрана, хотя «картинка» вызывает у него вихрь чувств: злость, стыд, унижение. Желудок жжет, шишка на голове болит и пульсирует. Всякий раз, когда Уэнделл Грин видит, как эта жалкая пародия копа подкрадывается к нему с поднятым ручным фонарем, его пальцы зарываются в густые, курчавые волосы на затылке и осторожно касаются шишки. Размером она с помидор, и такое ощущение, что вот-вот лопнет. Ему еще повезло, что обошлось без сотрясения мозга. Этот мозгляк мог его убить!

Ладно, возможно, он чуть перегнул палку, возможно, на малую толику заступил за черту профессиональной этики, но ведь он не идеальный журналист, да и кто сейчас такой? Местные телевизионщики, как же они его злят своими похвалами Джеку Сойеру. Кто был главным спецом по Рыбаку? Кто изо дня в день занимался этим делом, рассказывая читателям все, что они хотели узнать? Кто каждое утро выходил на линию огня? Кто вообще дал монстру это прозвище? Не эти тупоголовые Баки и Стейси, так называемые репортеры и ведущие выпуска новостей, которые только и могут, что улыбаться в камеру, демонстрируя отменную работу дантистов. Уэнделл Грин – легенда местной прессы, звезда, гигант журналистики, каких в Западном Висконсине еще не было и, наверное, уже не будет. Даже в Мэдисоне, если говорят «Уэнделл Грин», подразумевают… знак качества. А если Уэнделл Грин – все равно что золотой стандарт, подождите, пока Рыбак на забрызганных кровью плечах донесет его до Пулитцеровской премии.