Самая страшная книга 2018 ,

– Пшел вон, – процедил он. – Вон отсюда.

– Павел Григорьевич, просто послушайте, хорошо? Бог с ней, с дверью, я бы прямо тут все рассказал, да только сейчас кто-нибудь мимо пройдет, подумает что-нибудь не то. Неудобно выйдет.

– Неудобно? Неудобно тебе?! – воздух замер у Гаева в горле жестким комком, кулаки сжались сами собой, сжались так, что пальцы заболели.

– Я знаю, где Зиночка, – продолжал Щукин. – Знаю, куда она уехала.

Сердце у Гаева подпрыгнуло и замерло в этом прыжке на короткое мгновение, прежде чем рухнуть на прежнее место и заколотиться с новой силой. Он шагнул к двери, замер подле нее, словно стараясь услышать что-либо, способное убедить не поддаваться на уговоры: едва различимый смешок или шепот, адресованный постороннему, прячущемуся до поры до времени в тишине коридора. Но там только переминался с ноги на ногу негодяй, разрушивший жизнь его сестры.

Гаев повернул ключ в замке, отступил к окну, за которым медленно угасал пыльный июньский вечер. Ярость, дистиллированная, концентрированная, смешивалась в душе со страхом совершить непоправимую ошибку. Речь шла о жизни и смерти (помилуй, Господи!) Зинаиды, и здесь его собственным чувствам, сколь бы справедливы они ни были, не стоило давать волю.

Щукин вошел. Дорогой костюм сидел на нем криво. Густые черные бакенбарды обрамляли красное, лоснящееся от пота лицо, волосы были зачесаны по последней моде. Он располнел с тех пор, как им довелось встречаться в прошлый раз, и стал сильнее сутулиться. Хотелось думать, будто это вина давит на него тяжелым грузом. Стараясь не встречаться взглядом с Гаевым, он прикрыл дверь, прислонился к ней спиной, словно опасаясь преследователей, дважды шумно и тяжело вздохнул.

– Говори, – сказал хозяин номера. – Где она?

– В Растопино.

– Где?

– В деревне Растопино Корчевского уезда Тверской губернии. Но, Павел Григорьевич…

– Я услышал все, что хотел. Вон.

– Постойте. Христом Богом прошу, постойте. Тут не все так просто. Если бы так просто, если бы только деревеньку назвать, разве стал бы я беспокоить? Разве стал бы на глаза являться? Послал бы записочку, да и ладненько. Но тут дело… Еще раз скажу: представляю, что вы ко мне чувствуете, и нисколько не могу порицать вас за эти чувства. Я сам виноват в том, что случилось, я один, и вину свою искупить не сумею уже никогда, но хотя бы облегчить, хотя бы исправить последствия содеянного.

Гаев фыркнул. «Порицать»! «Содеянного»! Чертов актеришка, никак не может обойтись без пафоса! За этот пафос Зинаида его и полюбила: за красивые и складные речи, за умение самое ничтожное или поганое представить внушающим уважение. И отец, и брат оказались не в состоянии бороться, объяснить, что объект ее обожания – пустой и бессмысленный человек, никчемный лицедей, только и способный, что с выражением повторять чужие мысли. Она не слушала и не слышала никого, она была влюблена, и глаза ее горели раскаленным, безжалостным счастьем. Отец не дал благословения, но для нее это не имело значения. Она сбежала из Петербурга в Москву и здесь вышла за Щукина замуж. Венчались они в церкви Иоанна Богослова, что на Бронной улице, а свадьбу сыграли в ресторане «Яръ», пышно, ярко и весело. Отец, к той поре уже морщившийся от одного упоминания о дочери, не пожелал смириться и лишил ее наследства, не говоря даже о приданом, а вот Гаев-младший, считавший себя довольно прогрессивным, полагал, что Зинаида не принадлежит ни ему, ни родителю, а значит, вправе сама распоряжаться своей судьбой. Он присутствовал на венчании, встречал молодоженов в Петербурге, когда те вернулись из путешествия по Финляндии, а затем несколько раз навещал их в Москве и видел, как гаснет счастье в глазах сестры, сменяется постепенно растерянностью, как душевная боль сушит ее лицо, убивает любые признаки радости и молодости.

Катастрофа грянула через полтора года после свадьбы. Щукин никогда особенно не скрывал своего распутства, страсти к девицам легкого поведения. Даже до Гаева, живущего в другом городе и всячески сторонившегося любой богемы, доходили слухи о былых похождениях зятя: о певичках и балеринах, о залитых вином борделях, о шумных вечеринках, призванных превзойти размахом оргии римлян, и прочем разнообразном разврате. Щукин пользовался успехом у столичной публики, немало зарабатывал и сразу же проматывал все до копейки, сорил деньгами, словно состоятельный промышленник, хотя сам ютился в крошечных меблированных комнатах в Мытищинском проезде. Женитьба ничего не исправила. Да, поначалу Щукин оберегал супругу, к которой относился с почти отеческой нежностью, и старался держать свои пороки в узде ради нее, но надолго ему сил не хватило, и вскоре он вновь ударился в блуд, еще более отчаянный и беспросветный, чем прежде. Когда недоставало средств на кутеж по высшему разряду, ходил по кабакам да дешевым домам терпимости на Трубной площади. Где-то там и обзавелся он гонореей, которой затем заразил жену, бывшую уже на втором месяце беременности.

Зинаида спохватилась поздно, а когда спохватилась, виноватый муж, надеявшийся, что все как-нибудь само обойдется, долго отговаривал ее обращаться к врачам. Мол, не волнуйся зря, не изводи себя, наверняка ничего серьезного, незачем по докторам ходить, только слухи лишние поползут. Все закончилось выкидышем, едва не убившим Зинаиду и навсегда лишившим ее возможности иметь детей. Щукина в ту лютую зимнюю ночь не оказалось дома. Пока жена истекала кровью и стонами, переполошившими всех соседей, он курил кальян в компании двух проституток.

И вот теперь это ничтожество, обладающее, по мнению столичных театральных критиков, «целой плеядой талантов», но не способное совладать с собственной похотью, стояло перед своим шурином и говорило, что хочет исправить последствия содеянного. Да если бы не доброжелатели среди московских знакомых, Гаев бог знает сколько времени потерял бы в Петербурге, напрасно ожидая писем от сестры и не подозревая, что еще в мае, спустя четыре с половиной месяца после выкидыша, она уехала из Москвы с какими-то деревенскими божьими людьми.

– В общем, все началось сразу после возвращения из больницы, – собравшись с мыслями, принялся объяснять Щукин. – Ее сиделки выхаживали, которых доктор прислал. Две женщины в возрасте, строгие такие, молчаливые. Думаю, они-то ее и сбили с пути.

– Это ты ее с пути сбил, – сказал Гаев, наконец закурив. – Понятно? Ты, и больше никто.

– Да, верно, – торопливо закивал Щукин. – Но сиделки затянули Зинаиду в это болото. Они оказались хлыстовками, представляете? Натурально, самыми настоящими хлыстовками. Это я уж потом узнал, но тогда сразу сообразил, что с ними дело нечисто. Ходили они всегда и везде вдвоем, даже вот за водой или до ветру выйти – обязательно вдвоем. Со мной ни единым словом за все время не обмолвились, да и с Зиночкой разговаривали редко, зато между собой трещали без умолку, однако вполголоса, так, чтобы разобрать нельзя было, если не прислушиваться. А я, конечно, не прислушивался.