– Тсс, – шепнула я Кози, вскочив на ноги. – Кажется, кто-то идет.
Через мгновение дверь открыла строгая женщина, высокая, на десяток сантиметров выше моих метра шестидесяти. Лет шестидесяти, может, старше, в накрахмаленном синем платье и белом фартуке. Волосы убраны в строгий пучок под белым чепцом. На лице женщины появились хмурые морщины, а рот ощерился, когда ее глаза встретились с моими. Это была экономка, про которую сказал мне Рейнхард.
– Я мадам Гюэ, – сообщила она, оглядев меня с ног до головы; так смотрят на кусок свинины для жаркого в мясной лавке, когда забракуют его, найдя кусок получше. – Ты не такая, как та, что была до тебя. Она не выдерживала моего взгляда. – Экономка снова направила на меня долгий взгляд, потом резко повернулась. – Обед в пять. Не опаздывай.
Дверь закрылась, а шаги удалились.
– Можешь вылезать, доченька, – прошептала я. Кози осторожно выглянула из-под кровати.
– Я не могу решить, мама, – сказала она, очевидно размышляя над чем-то.
– Что решить?
– Вот эта тетя… Я не поняла, то ли она плохая, то ли просто… грустная.
Я любила в моей малышке ее прирожденную склонность искать хорошее в людях, даже в этой суровой экономке с ее каменным сердцем.
Дочка посадила на колени месье Дюбуа.
– Дедушка говорит, что некоторые люди кажутся плохими, но на самом деле они просто грустные.
Слезы жгли мне глаза, но я моргнула и прогнала их. Я думала о моем бедном отце, сидевшем, сгорбившись, в кузове немецкого грузовика. Мне было невыносимо больно за него…
– Да, – подтвердила я, взяв себя в руки. – Наш дорогой дедушка прав. Но насчет этой мадам Гюэ я ничего не могу сказать. Может, она грустная, а может, просто… плохая, очень плохая. Все равно нам надо быть осторожными. – Кози кивнула.
– Тот
– Да, и, возможно, скоро.
Дочка покачал головой.
– Вот в нем совсем нет добра. Ни капельки.
– Боюсь, ты права, доченька. Поэтому никак нельзя, чтобы он нашел тебя.
– Мама, – прошептала она. – Мне надо в туалет.
Меня захлестнула паника.