Все цветы Парижа

22
18
20
22
24
26
28
30

Мне отчаянно хочется, чтобы ты вернулся домой. Мне так страшно.

Твоя Селина».

С щемящим сердцем я перечитала письмо и убрала его в конверт. Мои собственные проблемы показались мне ничтожными; мне хотелось одного – перенестись в 1943 год и помочь той бедной женщине. Что стало с ней потом?

Сгорая от любопытства, я решила прочесть еще одно письмо, но тут позвонил Виктор.

– Привет, – сказала я.

– Привет. Как, наша договоренность в силе?

– Да. – Я взглянула на часы. – Ой, прости, кажется, я чуточку опаздываю. Я приду через несколько минут. Ничего?

– Да, прекрасно.

Я сунула сигарный ящик в столик возле кровати, схватила сумку и пошла к лифту.

Внизу господин де Гофф разговаривал по телефону, и я с облегчением прошла мимо него. Мне было неприятно вспоминать его пренебрежительный тон. Возможно, Виктор прав насчет его предубеждения к американцам и, возможно, к моей квартире.

Я вышла на улицу и сразу забыла про старого ворчуна.

– Привет, – сказал Виктор, когда я зашла в «Жанти». – Ты выглядишь… чудесно.

У меня слегка запылали щеки.

– О, спасибо.

– Я сейчас, – сказал он и взял корзинку. В ней лежали несколько картонных коробок, багет, небольшое одеяло, свернутое в аккуратный цилиндр. Он сбегал на кухню и вернулся с еще одной коробкой, бутылкой вина и двумя небольшими стаканами. Все это он тоже сложил в корзинку и открыл передо мной дверь. – Пойдем?

Я делала вид, что не замечаю улыбки старшей официантки и бармена. Почему они улыбались? В конце концов, это ведь не свидание.

– Я решил провести тебя по Монмартру и его окрестностям. Идти придется довольно много, и я хочу сначала проверить, выдержишь ли ты.

– У меня уже ничего не болит, – сообщила я. – Мой лечащий врач позвонила мне и сказала, что мне уже разрешены физические нагрузки, так что давай.

– Вот и хорошо, – сказал он. – Обещаю, что ты не будешь разочарована.

На Викторе были джинсы, кеды «Конверс» и приталенная льняная рубашка цвета летнего неба. В уличной одежде он выглядел по-другому, лучше. Он подстриг свою бородку, и на его сильной челюсти осталась только мягкая тень от щетины.