Вьюрки

Никто не оборачивался. Катя догнала толпу, полезла вперед, расталкивая локтями еще невредимые, живые тела – и дрожа от того серьезного уважения к чужой непонятной жизни, которое еще называют любовью. Сейчас она любила их всех: глупых, скандальных, вечных нарушителей ее дачного покоя – всех.

Впереди замаячила спина Натальи Аксеновой. Катя подбежала к ней и выплеснула с размаху, прямо на эту спину и на белую голову, все содержимое красной бутылки. Это была жидкость для розжига, которую Никите так и не удалось запихнуть в рюкзак.

Наталья медленно обернулась, скользнула по ней равнодушным взглядом сияющих глаз. Со лба у нее капало.

Катя зашарила по карманам своих рыболовных штанов, нащупала коробочку с грузилами, перочинный ножик, дико испугалась, что потеряла, выронила по дороге… и наконец вытащила подобранную на веранде зажигалку. Щелкнула колесиком, поднесла огонек к намокшей футболке Натальи и крикнула:

– Огонь огнем гашу! Огонь огнем гашу!

Знала она былички вроде той, что ей Серафима во сне рассказать успела, и знала, что за советы в них знахарки да шептуньи дают: вырвать у «соседа»-обманщика признание, что закон-то нарушен, что неправильно все. У них же как должно быть – по законам, по правилам, по зарокам, как заведено раз и на веки вечные, и не могут они смолчать, если видят то, чему быть не положено. Вот тогда-то и можно их на слове поймать, а слово для них – это самое главное. Для того, может, слова и даны человеку – чтобы мог он ужиться с «соседями».

Спокойная полуулыбка сбежала с Натальиного лица, дернулись губы. Катя поднесла зажигалку еще ближе и повторила с расстановкой, торжественно:

– Огонь огнем гашу.

– Кто же… – загудел медленно, будто через силу, Полудницын голос в Катиной голове, – огнем… гасит?

Ворота снова распахнулись, и на поле, задыхаясь, выбежал Никита. Размахивая руками, он бросился к толпе:

– Катя! Стой! Подожди!

Катя обернулась на секунду, успела с ужасом подумать, что пропустит ведь, пропустит она из-за него тот краткий момент, когда слова нужные действуют. И поспешно выкрикнула:

– А кто долг назначает, а не забирает? Ваш оброк, наш зарок. Забирай – да проваливай!

– Догадалась!!! – огненный рев отдался жгучей болью в висках и затылке.

Лицо Натальи скомкалось, а потом будто размягчилось, расплавилось – и стало вылепливаться заново. Растеклись огненными лужицами глаза, нос провалился, губы вытянулись узкой трещиной от уха до уха. А сама Наталья начала расти, превращаясь в столб слепящего света.

И белый огонь растекся по жилам, напитывая каждую клеточку пламенем солнечным, как зерно в колосе. Напитал – и рванулся наружу, выломился из живой темницы, которую так давно жег и корежил. Но это было не больно, совсем не больно, и не страшно, наоборот – будто солнце вспыхнуло в груди, озарив оба мира сразу: и людской, и тот, соседний. И Катя наконец поняла особых тварей, поняла Полудницу. И поняла, что иначе было нельзя.

Она раскинула руки, и белая вспышка полыхнула над полем. Никита зажмурился, а когда снова смог разлепить обожженные веки – Катю уже охватило белесое пламя. Она как будто обесцвечивалась, сама становилась похожа на Наталью-Полудницу – побелели волосы, глаза затеплились ровным огнем, точно раскаленное железо.

– Ка-атя-а-а! – Никита тянул к ней руки, чувствуя, как лопается кожа на пальцах, тлеет ненужный бинт на безымянном. И наконец не выдержал жара, зарылся в пожухшую траву, задыхаясь и кашляя.

Выросшая над полем огромная фигура склонилась над Катей, качнув пламенеющим куколем, – и сомкнулась вокруг нее кольцом белого огня, столько раз уже виденным во сне.

Редкие облака ползли по тускло-голубому, обыкновенному небу. С Сушки тянуло прохладным водяным запахом. Лягушки орали самозабвенно, спеваясь в скрипучий хор. В ракитнике копошились воробьи. Овчарка Найда остервенело чесала за ухом.