Вьюрки

Дверь снова скрипнула – прыгучему существу, похоже, удалось каким-то образом добраться до ручки. Юки с отвратительной ясностью представила, как девочка висит там и раскачивается всем своим коротеньким телом, пытаясь открыть. Дверь тяжелая, подумала Юки, у нее не получится, она, правда, тяжелая… И тут же увидела в дрожащем пятне света детские пальцы, вползающие в щель. Юки подскочила к двери и дернула ручку на себя. Пальцы исчезли, с той стороны раздался визг, дверь снова закрылась наглухо.

– Уходи! – заревела Юки. – Уходи-и-и!

И в то же мгновение поняла, что это не ее руки изо всех сил тянут дверь на себя. Это были чужие, взрослые, шершавые руки с потемневшими лопаточками ногтей, но она ощущала их как свои собственные. Она чувствовала прохладу дверной ручки и даже саднящую боль от заусенца, воспаленного чужого заусенца на чужом указательном пальце. Юки бросила отчаянный взгляд вниз и увидела чужое тело – плотное, грудастое, в синем байковом халате, пропахшем луком и кислым потом.

– Уходи-и! – взвыла Юки надтреснутым бабьим голосом, и все закачалось, поплыло, затянулось зеленоватой, как ряска, пеленой…

Рано утром ее нашли раздолбай Пашка и Катя. Юки сидела в углу пустой комнаты, обхватив руками колени, и, казалось, дремала. Хотя Пашка, которому Катя уже успела устроить знатную взбучку за проявленную неосмотрительность, сразу заподозрил непоправимое. Но как только скрипнула половица, Юки распахнула покрасневшие глаза и дико уставилась на вошедших.

– Ну? – Катя опустилась на корточки рядом с ней. – Кого видела?

Заикаясь и перескакивая с одного на другое, Юки рассказала о ночных событиях. Получилось, как обычно, сумбурно и неубедительно, но Катя слушала так, будто все понимала, а потом еще и отругала Юки – за камни, за полынь, за круг из соли. Пашка, оказывается, еще и про руну на двери ей сказал, так что вдобавок и за это влетело. Юки растерянно хлопала мокрыми ресницами, ужас от пережитого сменялся недоумением и обидой, а Катя гнула свое: и так вокруг неизвестно что творится, нельзя в эту магию играть, будь она хоть десять раз выдуманная. Лучше подумала бы Юки своей крашеной головой, не дразнит ли она тараканьими рунами кого не надо, не приманивает ли сама всяких…

– Чертей? – уточнила Юки.

– А хоть бы и чертей! – отрезала Катя, которую Юки никогда прежде не подозревала в зашоренности и мракобесии.

Спорить Юки не стала – сейчас ей было совсем не до защиты своих магических прав. Катя заставила ее собрать вещи – шкатулку с амулетами взять не разрешила – и увела к себе на дачу. Там, напившись травяного чая и съев по Катиному требованию какую-то таблетку, Юки постепенно успокоилась. Катя, похожая теперь не на чудаковатую рыбачку, а на строгую учительницу, велела рассказать все еще раз, по порядку. И слушала очень внимательно, даже делала пометки в блокноте, а Юки рассеянно удивлялась – что же это Катя так чертями интересуется. Неужели знает что-то или даже умеет, а в юной соседке просто конкурента почуяла? Живет одна, скрытно, с тварями водяными и земляными возится, волос темный и в рыжину, если присматриваться, отдает – чем Катя не ведьма?..

Ближе к концу повествования Юки со страшной силой потянуло в сон, и Катя отправила ее на второй этаж, где уже было постелено.

– А соль есть? – еле справившись с зевотой, спросила Юки.

– Я тебе дам соль! Спи давай, не доберется она до тебя, по такой-то лестнице…

«Точно, – успела подумать Юки, зарываясь головой в подушку, – знает что-то, только говорить не хочет…»

Шел сильный дождь, и утоптанная дорожка превратилась в хлюпающее грязевое тесто. При каждом шаге приходилось вытягивать из него большие, не по размеру, галоши, и они ударяли по пятке. Промокший, разбухший от влаги сад казался неузнаваемым, и дело было не только в дожде. У калитки, где росли кусты крыжовника, теперь почему-то была старая яблоня, а там, где мама посадила свои любимые лилии, вздрагивала под тяжелыми каплями картофельная ботва.

Она обернулась и посмотрела на дом – добротный, темно-зеленый, с резными наличниками и тюлевой пеной на окнах. Так вот, значит, каким он был раньше. А внутри, наверное, и обои в цветочек, и кладовка, и желтый эмалированный таз, об который все спотыкаются.

Но надо было идти дальше, к забору. Там самое лучшее место – лиловые ирисы, пестрые астры осенью, там никто не побеспокоит…

В руках у нее был продолговатый кружевной сверток, а под мышкой – тяжелая, волочащаяся по грязи лопата. От одной только мысли о том, чтобы приподнять кружево, посмотреть, что под ним, становилось страшно и больно. Надо просто закопать, поглубже, чтобы никто не добрался, не разбудил. Хорошо, что земля сейчас мягкая.

Копала она долго, с трудом выворачивая тяжелые мокрые комья. Уже стемнело, и лежащий в уютной постельке из лопуха сверток пронзительно белел в полумраке. Она взяла сверток и осторожно опустила туда, в грязную жижу.

И мозг вдруг пронзила чужая, лихорадочная мысль – не убивала, не убивала, нет-нет-нет, она бы ни за что, просто уснула слишком крепко… И мысль была чужая, и тело – то самое плотное, грудастое, знакомое уже тело незнакомой женщины в мокром насквозь халате.