Миссис Ллевелин покосилась в сторону ведра и швабры у дивана.
– Ну что ж, хорошо. Идет. Хотя не стоило бы… Вдруг кто-нибудь из сестер войдет и увидит, что я тут в игры играю – за господни-то денежки? Но все же поиграть я буду рада.
– Я тоже, – сказала Рэйчел. – Только позвольте, я на пять минут отлучусь в уборную.
Идя по коридору, она не выпускала костей из рук – катала и катала их на ладони, и спрятала в карман, только войдя в туалет. Не прошло и пяти минут, как она вернулась в гостиную.
– Я тут поразмыслила, пока тебя не было, – сказала миссис Ллевелин. – В этой комнате так уныло! Как смотришь на то, чтобы сыграть следующую партию внизу, в моей квартирке? Там нас никто не потревожит, и по чашечке чаю с бергамотом можно выпить. – Склонив голову набок, она взглянула на Рэйчел и улыбнулась. – Согласна ли ты сыграть на этаких условиях?
– Конечно, – ответила Рэйчел, пожав плечами. Ученическая гостиная и вправду особым уютом не отличалась.
– Вот и славно!
Миссис Ллевелин со смехом хлопнула в ладоши. Рэйчел вздрогнула от изумления. В ноздри ударил сладкий, дразнящий запах дымка, отдающего пряной гвоздикой, а линолеум у дверей замерцал тем же переливчатым сине-зеленым светом, что и кости, и в нем открылась обширная черная дыра.
– Вечно я забываю, куда он ведет, в Кабинет, или в Зимний Сад, – пробормотала миссис Ллевелин, – но сейчас это, пожалуй, неважно, верно?
Откуда ни возьмись, в руке горничной появился гаечный ключ. Вскинув руку, миссис Ллевелин аккуратно тюкнула Рэйчел по голове, чуть выше уха и расхохоталась, но смех ее тут же перешел в хриплое карканье. Словно бы сквозь густой туман Рэйчел увидела, как ее тело замерцало, схлопнулось вниз и внутрь, и в воздух взвился огромный черный ворон. Ухватив Рэйчел за подол зеленой форменной юбки-плиссе, птица поволокла ее к двери, в невесть откуда взявшуюся дыру.
Чихнув, Рэйчел открыла глаза. Она лежала на боку, свернувшись калачиком, прижавшись щекой к цветочному орнаменту по краю бордово-красного восточного ковра. Ковер явственно пах табаком. Медленно сев, она потрогала голову. Ай! У самого виска набухла мягкая шишка величиной с грецкий орех. Рэйчел огляделась. Нет, она не в дортуаре, это точно. Однако комната казалась ей странно знакомой.
Ковер лежал на полу из гладкого белого мрамора. Угол комнаты был занят скульптурой – статуей женщины в развевающихся одеждах и со снопом пшеницы в руках. Вдоль ряда французских окон от стены до стены стояла дюжина пальм в изысканных цветочных горшках. За окнами открывался вид на террасированный сад – безукоризненно выстриженные газоны, клумбы белых цветов… Снаружи на узор ковра падали ромбы солнечного света, приятно согревавшего руки.
Стоп. Сейчас ведь вечер! Что за…
– Боюсь, ты сильно ушиблась, – сказал глубокий, басовитый голос с отчетливым британским акцентом.
– А?
Вздрогнув от неожиданности, Рэйчел повернулась налево. В углу, среди пальм в горшках, сидел в штофном кресле лысый человек с густой колючей щеткой седых усов под носом. Одет он был в костюм из твида, только какого-то странного: казалось, в ткань пиджака вплетены прутики и мох.
– Все вышло так неожиданно, – продолжал он, откладывая на подлокотник кресла тонкую книжицу в кожаном переплете. – Без каких-либо предупреждений. Я с головой окунулся в одно из малоизвестных творений Киплинга – конечно, не из лучших, но, тем не менее, история весьма захватывающая – и наслаждался от души. Вдруг потайной ход открывается, ты падаешь на пол и лишаешься чувств, ударившись головой о пьедестал этой прекрасной Цереры.
Рэйчел смотрела на него, разинув рот. Где она?
– Давно ли я здесь? – спросила она вслух.
– Недавно. Совсем недавно. По-моему, и пяти минут не прошло. Я позвонил и велел принести чаю. Возможно, не помешала бы нюхательная соль, но ее у нас, боюсь, в запасе нет. Кстати, – спросил он, взмахнув книжицей, – ты Киплинга любишь?