Хома Брут

Вынырнув из своих мыслей, Хома вынул люльку, прикурил и спросил хриплым голосом:

– Где здесь можно развести костер?

Явдоким непонимающе уставился на него:

– Что?

– Трупы лучше сжечь на всякий случай,– устало пояснил парень, выпуская кольцо дыма.– Можно, конечно, вбить каждому осиновый кол и похоронить… кхм,– Хома поморщился.– Нет, это слишком сложно. Значит, нечисть нужно сжечь. Иначе эти твари могут воскреснуть,– бурсак поежился.

– Как это – воскреснуть? – Явдоким вскочил и испуганно выпучил глаза.

– Я точно не знаю про этих существ,– стыдливо признался Хома.– Но есть нечисть, которая может воскреснуть после смерти, если ее не уничтожить должным образом. Я это точно знаю,– зачем-то прибавил бурсак.

Побелев, мужик в ужасе оглядел мертвые тушки, разбросанные по двору, как будто бы они все собрались воскресать прямо сейчас, и поспешно кивнул:

– Давай снесем их на задний двор!

Часом позже мокрые от пота и перепачканные в крови, Хома и Явдоким оглядывали уложенную на заднем дворе гору изрубленных жутких тушек. Несмотря на их возражения, женщины тоже вызвались помогать. Поначалу с брезгливостью и осторожностью, потом уже не отставая от мужчин, они без устали перетаскивали части тел на сооруженных ими переносках, оживленно болтая о том, как бы им поскорее очистить свой двор от этой погани и обо всем позабыть. Нрав у Ганны и Прасковьи оказался легким и веселым. Если бы не обстоятельства, Хома при случае с удовольствием почесал с ними языки.

Когда работа была почти закончена и мать с дочерью, держась за уставшие поясницы, отправились за последними тушками, Хома и Явдоким стали по кругу подкладывать под нечисть сухую траву.

Вдруг из-за мазанки выбежала растрепанная, перепуганная Прасковья. За нею, с трудом поспевая, спешила Ганна, подняв грязными руками подол сарафана.

Чумазое, совсем детское лицо Прасковьи было перекошено от страха. На бегу она выкрикнула:

– Татку! Черные чумаки едут!

Явдоким от неожиданности уронил пучок соломы и враз помрачнел. Его лицо снова стало сурово-непроницаемым. Вскочив, он схватил дочь и подоспевшую жинку под локти и без лишних слов грубо потащил их в хату.

Ничего не понимая, Хома удивленно глядел, как они скрылись из виду. Сердце парня бешено колотилось. Здравый смысл подсказывал ему бежать, но он никак не мог понять, от кого он должен бежать? И главное – куда? Мысль просто так взять и бросить дохлую нечисть, дать тварям возможность воскреснуть пугала его даже сильнее, чем нависшая над ним неизвестная угроза. Дрожащими руками он вытащил кресало и кремень и стал чиркать.

Послышался топот копыт, и из-за мазанки выскочил черный как смоль крупный холеный жеребец. Глаза лошади бешено вращались, покрытые пеною бока вздымались вверх-вниз. Склонившись, на всем ходу мужчина выбил горящий пучок соломы из рук Хомы и придержал коня, чтобы тот случайно его не затоптал. Заржав, жеребец слегка подбросил на себе наездника, за что тот резко и твердо осадил его, стукнув в бока.

Пронзительные глаза наездника были даже чернее, чем его конь, и пылали гневом ярче, чем тлеющая на земле солома.

Молодое лицо мужчины было властным и суровым. Черные широкие брови гневно сдвинуты. На голове – остроконечная шапка, одет нарядно и дорого: красная рубаха с шелковыми застежками, широкие шаровары и кожаные сапоги. Поверх рубахи – кафтан, подпоясанный широким поясом. Через правое плечо висело ружье, к поясу пристегнута длинная сабля, за пояс вставлены два пистолета и кривой нож.

– Что это ты задумал? – грозно гаркнул на него всадник.