Заступа

Сели к оконцу, рядышком, и долго молчали, боясь порушить сплотившую их близость. Думали каждый о своем и об одном одновременно. Солнце садилось, затихало село, мычали коровы, щелкал кнут пастуха. В доме слышался неразборчивый голос отца и тяжелые, постепенно затихающие шаги. В дверь тихонечко поскреблись.

— Вань, а Вань.

— Ну чего, пострела?

В горенку просочилась Аннушка. Васька маячил за порогом, внутрь не пошел.

— На вота, — сестренка подала ледяную глиняную крынку и кусок чего-то теплого, обернутого чистой тряпицей. — Поисть принесла. Батюшка дюже злой, вас кормить запретил, а я в чулан прокралась и стащила.

— Мамка дала?

— Ага, — рассмеялась Аннушка и широко зевнула. — Ну, я побегу.

— Беги, — Ванька проводил сестру взглядом. В двери мелькнул черный хвост.

Только тут Ванька понял, насколько оголодал. В тряпице оказался пирог с грибами, в крынке — жирное молоко. Накинулся жадно и торопливо, отфыркиваясь и ухая. Марьюшка ела вяло, пощипала пирог, едва пригубив молоко.

— Не ндравится мамкина стряпня? — обиделся Ванька.

— Что ты, Ванечка, Бог с тобой! — всполошилась Марьюшка. — Не хочется, кусок в горло не лезет. Мне много не надо, сытая я. Ты кушай, вон какой большой у меня. И сильный.

— Я такой! — напыжился Ванька, подобрал крошки на ладонь, закинул в рот, допил молоко, вытер белые усы.

Марьюшка смотрела сквозь слезы, улыбнулась невесело и тихо сказала:

— Ты прогони меня, Ванечка, беда одна от меня. А тебе жить надо.

Словно ножом Ваньку пырнули, поник он, понурился, навалился грудью на стол, захрипел:

— Дура ты, Марья, дура как есть! Я за тебя… я за тебя! Эх! Дура!

— Ты ругай меня, Ванечка, ругай, — Марья бросилась на шею, придушила жарким объятием. Теплая, родная, милая. — Люблю я тебя, больше жизни люблю! Век благодарна…

— Ну буде, буде, — опешил Ванька, отстранил невесту и встал.

— Куда ты? — испугалась Марьюшка.

— Спать. Ты тут, а я на сеновал.