Заступа

— Ты… ты… ты зачем? — он поднялся, раскачиваясь.

— Любимый, — Марьюшкин голос очаровывал, — я не виновата… Я ради любви… Ванечка.

Ванька окоченел, позволяя обнять себя. Они опустились в песок. Марьюшка жалась щенком, виновато заглядывала в глаза.

— Уедем, ты и я, нам не нужен никто, Ванечка, — шептала она, пачкая его кровью сестры. — Злые они, не поймут, а у нас любовь…

— Оно так, — отвечал Ванька чуть слышно, баюкая любимую на руках. Хотелось лечь и уже не вставать.

— Уедем далеко-далеко, — Марьюшкины глаза горели безумным огнем. Она украдкой облизнула липкие пальцы.

— Оно так, — повторил Ванька.

— Люби… — Марьюшка хоркнула, скосив глаза на нож, торчащий ниже левой груди. Ванькины слезы капали ей на лицо. Он бил снова и снова, чувствуя теплые струйки, выплескивающиеся на живот, и сосущую пустоту. Клинок легко входил в мягкую плоть. Марья обмякла, руки разжались.

— Ванюша…

Ванька надрывно, по-волчьи, завыл.

Аннушку снес домой, бережно опустил на ложе рядом с котом. Девочка и зверь, Ванькина плата за несбывшуюся любовь, за счастья единственный день. Убрел, шатаясь, прикрыв уши руками, заглушая истошный материн крик. Марье вбил в сердце осиновый кол, зарыл невесту под тремя старыми ивами, на высоком речном берегу. Ни холмика, ни креста не оставил, пускай зарастает быльем. Стоял, опустошенный и сломленный. Вспоминал себя, обмирающего со страху перед логовом упыря. Обид не таил. Сам виноват. Была мечта, осталась черная гарь. Шагнул было к омуту. Нет. Грехи можно лишь искупить. Блеклое солнце коснулось земли, бросило извилистые, жирные тени. Ванька Шилов без оглядки уходил по дороге на Новгород.

IX

Дзынь. Дзынь. Рух забавлялся, роняя монеты на стол. Серебряные кругляши обжигали пальцы огнем и разлетались с мелодичным бренчанием. Горница пропиталась застоявшимся перегаром, кислятиной, овчиной и стухшей мочой. Пламя свечи колебалось и прыгало. Мужик, разметавшийся на ложе, сдавленно замычал. Из недр битой молью медвежьей шкуры тяжело поднялась лохматая голова. Рожа опухшая, заплывшая синяком, в нечесаной бороде налипла засохшая блевотень. Дико вращались налитые кровью глаза. На Тимофея Шилова было страшно глядеть. Допился.

— Кто таков? — прорычал Тимофей.

— Заступа, — любезно представился Рух. — Вставай, Тимоша, поговорим.

— Не о чем мне с тобой разговаривать, чудище, — закашлялся Тимофей, подхватил с пола кувшин и забулькал, кадык заходил ходуном. Пил жадно, проливая на грудь. По горнице разлился пивной дух.

Тимофей отфыркался, грохнул кувшином по столу, уставился на монеты.

— Деньгу принес, образина? У меня своих курья не клюют.

— Любишь серебришко? — полюбопытствовал Рух.

— А кто не любит?

— Мертвые, — вкрадчиво сказал Рух. Тимофей отшатнулся, в осоловелых глазах мелькнул страх.