Заступа

— Думаешь просто? — прищурился Рух.

— Было бы просто, мои молодцы давноб стерву эту сыскали, — у Авдея в шраме скопилась слюна. — В селе убивцы нет, доподлинно знаю. Мы с тобой, Заступа, одною ниткой связаны. Я тебе помогу, а ты мне. По рукам?

— По рукам, — легко согласился Рух, откланялся и поспешил туда где красиво и птички поют. Не, не на кладбище. В лес.

4

Леса, нареченные русскими Гиблыми, поганое племя водяков кликало Аавера-метса — Леса призраков, начинались в версте от Нелюдова и заканчивались у берегов далекого северного океана, где болезненные, измельчавшие, утратившие величие елки уставали цепляться за скальное крошево, падали и уносились течением в смрадные воды гниющих морей, где ночь царствовала шесть месяцев в год, на небе играло дьявольское сияние, сводящее людей и животных с ума, и твари, никогда не видевшие солнца, выли на островах из песка, пепла и древних костей. Века назад, архиепископ новгородский Василий Калика, писал епископу тверскому Феодору о проклятых землях: «Леса те подобны аду, противные человеку и Богу, ибо отец того леса есть Сатана. Много детей моих, новогородцев, сгинули на Дышучем море: ибо червь там неусыпающий и скрежет зубный, и река молненная Морг, воды чьи входят в преисподняя и паки исходить трижды днём». В Гиблом лесу не было ни троп, ни дорог, и люди держались лишь течений многочисленных рек. Черная, непроходимая чаща раскинулась на тысячи верст, деревья стояли так густо, что мертвым исполинам не куда было упасть и они медленно догнивали, повиснув на соседних стволах. А у корней, среди тлена и падали зарождалась жизнь никогда не видевшая солнечного света, жизнь нечистая и богомерзкая. Там, среди лесов, таились развалины канувшей в лету Биармии, страны великих воинов и колдунов. Циклопические стены и заброшенные города, населенные тенями и падшими душами. Там, в бездонных трясинах, вили гнезда мерзкие твари и царапали серое небо шпили загадочных каменных башен, в каждой из которых насчитывалась восемь тысяч ступеней. Редкие смельчаки уходили в леса в поисках славы и золота. Били зверя, добывали болотное железо, грабили могилы пропавших народов. Некоторые возвращались, бывалоче и в своем уме. Извечное людское любопытство гнало лихих людишек на север и неизвестно что блеснуло в чащобе: древние сокровища, глаза чудища или наконечник смазанной грибным ядом стрелы.

Слава Богу, топать через Гиблые леса никакой нужды не было. Руха накрыла густая тень сомкнувшихся еловых вершин. На опушке, черной громадиной, высился охранительный крест, тесаный из цельной, просмоленой сосны — изрубленный, искромсанный, изгрызенный, обмазанный слизью и засохшим дерьмом. Лес выплескивал бессильную ярость, пытаясь свалить чужую святыню. Пройдет время и этот крест сдвинется, вершок за вершком, верста за верстой, и лес отступит под напором огня, железа и простого русского мужика с распятием на груди. Так будет.

Угрюмый ельник слизнул Бучилу с опушки огромным, влажным языком, кинув под ноги звериную тропку. Здесь еще ощущался пресный холод месяц как стаявших, глубоких снегов. К запаху грибницы примешивались терпкая сладость прели и вязкая горечь сырого валежника. Потренькивали незримые птицы. Рух затылком чувствовал чужой, внимательный взгляд. Поганое ощущение. Он с самого начала знал, что его появление не прошло незамеченным. Лес все видит и всегда следит за тобой. От этого взгляда не укрыться, не спрятаться. Рух видел, как самые сильные и смелые, под этим мертвенным взглядом сходили с ума. Он остановился и демонстративно пнул обомшелую корягу. Трухлявая деревина проломилась, высыпав пригоршню мокриц, червей и трухи. В лесу установилась вязкая тишина, казалось, даже ветер утих. Ощущение чужого взгляда усилилось. Лес смотрел, но проявлять себя не спешил. Владыку местных леших Кохтуса, Рух не видел почитай с прошлой осени и о том нисколечки не жалел. Лешаки крайне неприятны в общении, хитры и зловредны, не поймешь чего от этих паскуд ожидать. Старые лешаки неприятны вдвойне. А Бучила приперся к самому древнему лешаку этого края Гиблых лесов. В общем — то существа они незлобливые, если человека и убивают, то по ошибке. Ошибаются, правда, суки, частенько…

— Эй, есть кто-нибудь? — подал голос Бучила. — Кохтус!

В ответ тишина. Ну разве не суки?

— Кохтус! — крикнул Бучила. Лес отозвался насмешливым эхом. В чаще послышались приглушенные голоса, мелькнула быстрая тень. За спиной резко треснула ветка, Рух обернулся. Никого. Шуткуете? Ничего, сейчас и я шуткану.

Бучила пошел по тропе, беспечно помахивая сломанным прутиком, одним прыжком сиганул в заросли рябины и опутанного паутиной малинника и схватил что-то живое, мохнатое и грязное. В нос шибануло псиной и опавшим листом. Мелкий лешонок брыкался и истошно вопил, тощий, скользкий, будто сшитый из лоскутов коричневой шкуры, заскорузлой кожи и древесной коры. Башка уродская, с глазами как у совы, бездонными, черными и пустыми и пастью полной желтых клыков. Тварюшка колотилась, норовя засадить когтями в живот. Паскудная забава всех леших — выпустить человеку кишки, а потом смотреть что из этого выйдет. Рух отвесил падле леща и тряхнул за шкирку что было сил. Лешонок попался понятливый, успокоился и обвис, перебирая задними лапами. По людским поверьям в лешаков превращаются умершие некрещенные дети. У людей вообще вся нечисть из некрещенных младенцев идет. От ограниченности ума и убогости фантазии то. Лешие сами охотно плодятся, с лешачихами балуют, да вдобавок лешие до человеческих баб дюже падкие. Заманят бабу в чащобу, вымотают и оприходуют. Оно и понятно, лешачихи страшные — жуть, шишки на ножках, да вдобавок воняют дохлыми кошками и землей.

— Кохтус где? — строго спросил Бучила.

Лешачонок взвыл дурнем, задергался, видать подумал тут ему и конец.

— По-человечьи не разумеешь, паскуденыш? — окончательно расстроился Рух.

— Пошто над дитем измываешься? — сухой голос за спиной прозвучал треском сломанных веток.

Рух разжал руку, лешонок шмякнулся на задницу и поскуливая уполз в густые кусты. Бучила медленно обернулся. У края тропы стояла коренастая, кривоногая тварь, обликом весьма похожая на трухлявый пенек. Из бесформенной головы пробились зеленые ветки, огромные белесые глаза навыкате, терялись в бороде из тонких как нитки корней, тело, заплывшее грубой и жесткой корой, бугрилось узлами, наростами и въевшимся в плоть и кожу грибом. Леший был настолько древним, что постепенно обращался в дерево. На кривой шее ожерелье из камешков, косточек, птичьих и звериных черепов. В когтистой лапе сучковатый посох с навершием из высушенной человеческой головы. Одеждою не обременен. Оно и правильно, в этот мир мы приходим нагими, нагими и должны помереть.

— Здорово, Кохтус, — поприветствовал Рух.

— Здорово, Заступа, — пасть лешего напоминала узкий, длинный разрез, в котором вкривь и вкось торчали гнилые клыки. — С чем пожаловал?

— Соскушнился, проведать зашел.

— Ежели проведывать заходят, то дитев хозяйских не бьют, — Кохтус любовно похлопал подползшего ребеночка по уродливой голове.

— Ты долгонько не шел, а я ждать не люблю.