У него ещё хватило сил отрицательно помотать головой, а Маринка, раздражаясь, уже завела, капризно шепелявя и картавя, как дошкольница: Трахаешь, трахаешь, не отпирайся. Ты у нас такой проказник, Витя… — Она шаловливо пригрозила пальчиком, и переменила возмущённый тон на обиженный.
— А меня никогда не трахал, Витенька! Как не стыдно! Я же красавица! Не чета вашей Тинке. Я — мисс!
— Молчи, бесстыдница, — с шутливой строгостью пропела Нина Сергеевна, и шлёпнула дочь в готовно подставленный голый зад. — Порядочные девочки так не говорят.
— Я не порядочная, не порядочная… Это у нас Тинка порядочная. Зато у меня, непорядочной — тёплые мальчики, а у Тинки — подложный. Она из него домового сделает, ха-ха-ха!
Витька продолжал без сил сидеть среди дёргающейся, подпрыгивающей рыбы, и так же, как рыба, беззвучно раскрывал рот.
— Иди ко мне, Витя! — ласково поманила Маринка, отводя волосы от своей невысокой белой груди и встав на лавочке лодки на колени. — Я сейчас тёплая. А внутри — пожар, — а потом, кривляясь, заламывая руки, пропела: Тебя я лаской огневою и обожгу и утолю!
— Нет, я утолю. — Нина Сергеевна кокетливо улыбнулась, демонстрируя щучьи зубы. — Я умелая женщина, с опытом, и очень прохладная. Не надо никакого огня — ласки должны быть холодными. Огонь — это плохо. Тинка своим огнём мою дорогую девочку уже обласкала, хватит. Но ей мои слёзы материнские ещё отольются, молодой человек! Кровью смоет — клянусь! Но не хотите ли вы, наконец, приступить к любви, юноша? Я вся ваша!
Маринка заартачилась: Да пошла ты, старая… к себе, в болото.
— Не смей так с матерью разговаривать!
Нина Сергеевна отвесила дочери крепкую пощёчину, и у Маринки выпал, повис возле носа левый глаз. Она преувеличенно-спокойно и аккуратно вставила его на место, и в ответ дала матери ногой в живот. После этого жуткая парочка затеяла драку, раскачивая лодку, вырывая друг у друга клочья шерсти, волос и кожи. Потом оторванная корявая рука в чешуе упала возле Витьки, и уцепилась длинными загнутыми когтями за его высокий резиновый сапог. Это вывело беднягу из состояния ступора. Он вскочил на четвереньки, а затем, уже на ногах, рванул к машине, оставленной на берегу… Обманутые в своих вожделениях дамы, поначалу не заметили в пылу драки его бегства, но, спохватившись, попытались догнать. Отстали только на мосту. Витька помчался прямо ко Льву Борисычу.
Мы помолчали. Ашот уже не спускал с меня глаз и был заметно расстроен, что я не удивляюсь. Не удивилась — значит, знаю.
— Тина, это в самом деле ты обожгла Маринку? Как? — спросил Лев Борисыч.
— Навела на неё свой крест. Тот самый. Мне отдал его Дан.
— Что это было, Тина, скажи? — выдавил из себя бледный Витька, поднявшись с места и встав возле стола Ашота, лицом ко мне. — Почему они такие? Как это случилось?
Ильяс отбросил свою тряпицу, и тоже придвинулся, испытывающее буравя меня глазищами в пол-лица. Все были встревожены, ошеломлены. Все, кроме Ашота. Он тоже знал…
— Почему же ты молчала, Тина? — Ильяс уже не скрывал нетерпения. — Почему не сказала никому?
— А кто бы мне поверил? В дурдом не хотелось — вот и молчала.
— Так расскажи теперь. — У Льва Борисыча было несчастное, но, как всегда, доброжелательно-сдержанное лицо, а голос твёрдый и почти ровный.
Не нужны никакие боевики Васо! — внезапно пришла мне в голову мысль. Вот она — команда, которую я знаю и люблю, в которую верю. Каждый стоит отряда. Я могу пойти с ними хоть куда… Я могу… и не хочу… но я пойду! Если я им откажу, они меня свяжут и понесут на руках, как боевое знамя.
И я рассказала всё в третий раз. Медленно, спокойно и сухо, без эмоций, с оценочными комментариями, расчётами, догадками. Я говорила обо всём, кроме Братии, которая была тайным союзом. Когда я закончила, в мастерской стало тихо. Лев Борисыч снова протёр очки белоснежным платком, Ильяс пробормотал слова молитвы, Витька помял лоб и щёки ладонями. На Ашота я не взглянула ни разу за всё это время. Мне кажется, он тоже иногда кричит про себя, а это только его личное дело…