Сказка об уроде

Она не хотела этого делать, потому что уже догадывалась — знала, что увидит. Но всё равно покорно опустила взгляд и увидела свои руки — бесполезные отростки без кистей. В животе разверзлась рваная вертикальная дыра, из которой свисали внутренности. А ноги…

— Нет, — прошептала она. Колени подогнулись, и она сползла на пол.

— Я люблю эту ночь, — Рик вошёл в хижину. — Единственная отрада в моей никчемной жизни. Знаешь, это своего рода подарок судьбы — пусть мне приходится по десять часов в день вкалывать у станка на фабрике, но я всегда знаю, что раз в году у меня будет знатная ночь. Снова и снова приходить сюда, как двадцать лет назад, и находить тебя — такую же глупенькую и наивную, ждущую на опушке меня, своего ненаглядного красавчика…

Он повернул голову, и Джой увидела, что Рик вовсе не белобрысый, а седой. И всё лицо было в глубоких морщинах. Как она это не замечала? Он же совсем старик…

— Не надо, — попросила она, соединив изувеченные руки на груди. — Оставь меня в покое. Хотя бы в этот год. Пожалуйста…

— Ну уж нет, — Рик ухмыльнулся и закрыл дверь хижины. — Это моя ночь, и я собираюсь получить своё веселье сполна.

И холодную осеннюю ночь вновь сотрясли девичьи крики, доносящиеся из одинокой хижины на лесной поляне. Путники, чьи уши уловили эти жуткие звуки, боязливо оглядывались и спешили домой, чтобы там, у камина, поведать своей семье страшную легенду о самой шумной ночи сентября.

2012 г.

Бобы

Каждое утро, просыпаясь и глядя на синеватый потолок спальни, он начинал день с удивления: как, неужто это снова я? Когда проходила первая минута и все сомнения в том, что это он, отпадали, он смотрел на часы и поднимался с постели. Посещал туалет, принимал душ, чистил зубы, потом приходил на кухню, где заспанная жена варила утреннюю кашу для него. Всё это он делал как бы отдельно от самого себя, в то время как его истинная сущность ещё пребывала в прострации потрясения: нет, это не я, не может быть, что это я, это какая-то ошибка.

И только после молчаливого завтрака, после того, как он надевал форменную одежду, целовал жену на прощание и выходил на улицу, приходило постепенное смирение: да, это я. Тот хмурый стареющий человек с ввалившимися щеками, которого он видел в зеркале, застегивая медные пуговицы на униформе, не был чужаком. Утопая в этом унылом открытии, он спускался в подземку и садился в поезд, который отвозил его на работу. Люди в метро с неприязнью косились на синюю униформу. Вообще-то, в целях личной безопасности ему полагался служебный транспорт, но он отказался от него — до сих пор чётко не понимая, почему.

Когда поезд прибывал на нужную станцию и он покидал подземку, утреннее наваждение обычно улетучивалось. Но сегодня всё шло не так. Когда он поднимался по широкой бетонной лестнице, которая вела в небоскреб, напоминающий сплошной параллелепипед без полостей внутри, вопрос всплыл в голове снова: «Это я?». Пришлось остановиться, задрать голову и посмотреть наверх — туда, где строение незаметно переходило в матовое зимнее небо. «Да, это я». Он вошёл в жерло этого циклопического монстра, который каждое утро поглощал тысячи и тысячи людей без остатка.

Лифт отвёз его в подземный этаж. Он привычно доставал из кармана пропуски и удостоверения. Охранники и солдаты на контрольных пунктах безразлично кивали ему. Многих он знал в лицо — они тоже застряли в этих катакомбах надолго, как и он. Сочувствия к ним он не испытывал, хотя при других условиях мог бы проникнуться к ним жалостью, как к себе. Хорошо освещённые длинные коридоры творили с ним странную вещь — едва он попадал в них, как чувства пропадали, и он мог думать только о работе. Вечером, лёжа на кровати в своей квартире, он будет закусывать губу, чтобы крик отчаяния вдруг не вырвался из горла, но это будет потом.

Сначала он заходил в спецраздевалку, где снимал стандартную униформу и вешал его в шкафчик. Работай он на верхних этажах, где в комнатах были окна, а люди занимались целыми днями тем, что шуршали бесконечными кипами бумаг, он бы ходил в синей одежде, неотличимый от толпы других работников. Но его служба была под землей, и он облачался в простые мешковатые брюки из грубой ткани и такую же непримечательную рубашку с короткими рукавами. Новые комплекты одежды лежали на полке стопками; каждый день оттуда нужно было брать новую пару.

И снова лифт — блестящий металлом, внушительный, лязгающий. Он знал, что уборщики, которые прибирались по ночам на этом этаже, называют лифт «Стиксом». Спустившись на два этажа, он попадал на самый нижний уровень. С первого вдоха чувствовалось, что воздух старый и застоявшийся, несмотря на усилия системы вентиляции. Людей тут не было вовсе, и не было звуков — он слышал тяжёлое биение своего сердца.

Короткий коридор заканчивался литой железной дверью. Рядом с дверью на стене была дырка, из которой восставало красное копье лазерного луча. Он подставлял ему свой глаз, и коридор на миг окрашивался в цвет крови. Дверь бесшумно отворялась.

Привычка за годы выродилась в инстинкт. Войти, повернуться налево, где появлялась выдвижная ниша с винтовкой. Нужно было действовать быстро: через пятнадцать секунд после открытия двери ниша снова сливалась со стеной. Он поднимал правой рукой винтовку, а левой — тяжёлый патронташ, который лежал рядом. Взять обойму, зарядить оружие, проверить предохранитель, встать в удобное положение, сделать пробный прицел — всё это занимало не более тридцати секунд. Но ждать приходилось дольше. Иногда он так стоял целый час, не сводя глаз с маленькой двери на стене напротив. Но рано или поздно спокойная обстановка нарушалась.

Сначала белый свет лампы менялся на багрово-красный. Он тонул в этом красном ливне ровно десять секунд, потом лампы на его половине комнаты отключались, скрывая его во тьме. Он хватался за винтовку крепче — и в ту секунду, когда дверь на другой стороне комнаты открывалась с характерным щелчком, он вдруг пропадал. От него оставалась только куцая оболочка, которая только и знала, что делать и как поступать в этом маленьком красно-чёрном мирке.

Чаще всего это оказывались молодые мужчины. Но иногда сюда входили и старики, и женщины, и подростки. К тому времени разницы для него это уже не имело. Все были одеты в зелёную тюремную робу (в красном сиянии она теряла свой цвет), которая лишала их отличительных черт. На руках — наручники, ноги схвачены оковами. Его удивляло, что за годы работы он не видел, чтобы входящий пытался отступить назад. Все они самостоятельно переступали через порог — кто-то смело, даже гордо, а кто-то неуверенно и со страхом. Некоторые рыдали; мужчины плакали чаще, чем женщины. Но все делали роковой шаг по своей воле. И дверь за ними мгновенно закрывалась, отсекая ступившего сюда человека от жизни.

За долю секунды он выбирал, куда стрелять, чтобы смерть была мгновенной: один взгляд на вздымающуюся в последний раз грудь, и он безошибочно определял нужную точку на ней. Это почти сверхъестественное умение и привело его сюда. А удержаться тут помог другой талант — он мог не думать о смысле действия, которое сам и совершал, просто позволял телу делать своё дело, только в момент касания курка где-то далеко проскальзывало знакомое тупое удивление: «Это я?».