Он знал, что за ним наблюдают. Видеокамер было не разглядеть, но он ни на секунду не сомневался в их наличии. Кто-то кропотливо исследовал его работу, проникал всевидящим глазом за завесу прячущей его тьмы, изучал его, делал выводы о профессиональной пригодности. Но он ни разу не промахнулся, не позволял себе медлить ни на мгновение. Глаза приговорённых смотрели в темноту, в ничто — и из этого ничто извергался один выстрел. Те, кто только что щурились, пытаясь приспособить глаза к плавленому красному свету, падали на пол — беззвучно или с тихим возгласом, который тут же прерывался. Иногда их искореженное сердце ещё не осознавало, что всё кончено, и продолжало качать кровь, толчками выплескивая её из раны на пол.
Он возвращался в своё тело, и этот миг был болезненным, будто большая отравленная игла пронизывала его насквозь. Но дискомфорт быстро проходил; он безучастно смотрел, как дверь открывается снова, и двое в серых рубашках вытаскивают тело. Ещё один заходил с ведром и шваброй и убирал кровь с пола. Их действия тоже отдавали мертвой выхолощенностью и занимали считанные секунды. Дверь закрывалась, лампы возвращались к белому свету, и начинался новый цикл ожидания.
Дома он задумывался, почему те, кто организовал всё это, не довели дело до конца, полностью исключив участие человека в этом процессе. Всех задействованных в казни работников можно было легко заменить бездушной автоматикой, которая справлялась с куда более сложными задачами. Он мучился этим вопросом, пока однажды утром ответ не явился к нему. Выходя из небоскрёба в конце рабочего дня, он обернулся, посмотрел на здание, которое нависло не только над ним, но над всем городом — и его осенило мыслью, что эта уродливая громада напоминает живое существо. На первый взгляд между монолитом здания и органикой не было ничего общего, но если работать здесь достаточно долго, сравнение переставало казаться нелепым. Порядок, родивший систему, склонную к болезненной мегаломании, казался механистическим, но в своём основании зиждился на людях вроде него, на их страхах и слабостях. Вот почему он не мог обходиться без людей — ведь стоило заменить всех на машины, и тут же стало бы ясно, что конструкция чужда человеку, абсурдна, лишена смысла. Но пока люди сами были задействованы в этом безостановочном вращении, они не могли смотреть на всё со стороны. И поэтому кто-то наподобие него должен был каждое утро спускаться вниз и по молчаливому приказу красной лампы расправляться с людьми, приводимыми на убой.
За четыре часа он расстреливал около десяти человек, потом резкая трель звонка сообщала, что настало время обеденного перерыва. Он возвращался назад в раздевалку, надевал стандартную форму и поднимался в столовую на третьем этаже. Здесь было светло и шумно; после времени, проведённого под землей, это сбивало с толку. Никто здесь не был другом ему, никто не знал, чем он занимается. Он становился в очередь и брал небогатый обед из одной порции гарнира и двух кусков хлеба. Сев за столик в углу, он глотал пищу и смотрел на тех, кто входил и выходил из столовой. Взгляд привычно выискивал на них то самое единственное место для пули. Может быть, кто-то из этих непоколебимо уверенных в сегодняшнем дне людей через час-другой окажется в комнате внизу? Он ведь ничего не знает о приводимых к нему на расстрел — кем они являются, где работали, в чём провинились. Часть из них могла днём обедать в одной комнате с ним, чтобы вечером получить от него пулю в сердце. Или однажды он сам, съев свой гарнир, окажется по ту сторону дула. Он знал, что есть другие камеры с красным светом и другие палачи, которые своё дело знают не хуже него.
Покончив с едой, он относил пустую тарелку в окошко для мойки посуды, входил в лифт, и всё повторялось по кругу. Удивление происходящему («Это я?») опять посещало его, но после того, как он брал в руки оружие, визит в столовую казался полузабытым сном — конечно, сон, ведь он стоял в этом тягучем мраке с винтовкой в руке с начала времён…
Сегодня после обеда ведомых на расстрел было больше, чем обычно. За неполные три часа он успел расстрелять одиннадцать человек, в том числе двух женщин. Ствол винтовки не успевал остыть. В слаженных движениях чистильщиков начала сквозить усталость.
Двенадцатой жертвой оказался он сам.
Бритая голова и серые глаза. Глаза, которые он видел вблизи каждый день, бреясь в ванной. Человек сделал шаг в комнату смерти очень спокойно, едва ли не с ленцой, почесывая ногу закованными в сталь руками.
«Это я?» — пришло знакомое удивление в голову, и тут же преобразилось из вопроса без ответа в отчаянный вопль: «Это я!».
Он смотрел на себя самого, и палец на курке превратился в камень — не шевельнуть, не сдвинуть. А тем временем второй он стал с любопытством озираться. На губах заиграла лёгкая улыбка. Это поразило его больше всего. Никто не улыбался в этом гиблом месте. Кое-кто умирал с презрительной усмешкой, другие хохотали в истерике, но такую непринуждённую улыбку, растворенную в красном озере, он видел впервые. И где — на собственном лице…
Он сделал то, чего нельзя было допускать ни в коем случае — закрыл глаза, стоя перед приговорённым. Рука его была тверда, и дуло винтовки смотрело в грудь человека — отточенные рефлексы работали вне контроля разума. Но он был не здесь. Он унёсся далеко во времени и пространстве, туда, где солнце светило ярко-ярко, воды реки были глубокими и синими, и он не задавался вопросом: «Кто я?». Потому что прекрасно знал, кто он такой, кем был, кем станет. Мальчишка, смотревший на мир большими глазами, был уверен, что его ждёт великое будущее. Иначе не могло быть, ведь мир был до смешного прост, а в мальчишке было всё, что нужно, чтобы покорить его — ум, сила, храбрость, целеустремленность.
Он был не один. С ним был друг — тот, с которым он познакомился ещё во чреве матери; тот, с кем он впервые приветствовал этот мир громким криком. Они были двумя половинками целого, всегда и во всём были вместе. Вдвоём попадали в передряги, строили грандиозные планы, бегали за девушками. Клялись друг другу на мизинчиках, что никогда не расстанутся. Годы шли, они взрослели; ветра, которым приходилось противостоять, становились злее, но братья держались вместе и в радости, и в горе: похоронили мать, отца, устроили свадьбу для младшей сестренки, а потом и свои собственные свадьбы… Но потом пути всё-таки разошлись.
Он до сих пор не знал, почему так вышло. Они не ссорились, не было предательств и взаимных обвинений. Просто медленные волны незаметно уносили их в разные стороны. Они стали встречаться реже, больше не интересовались, как там дела у второй половины, а там ещё пара-тройка лет незаметно пролетела — и он поймал себя на том, что совершенно не знает, где его брат и чем занимается. Так они потеряли друг друга, и солнце теперь было холодным и тусклым, воды реки стали мелкими и грязными, а мальчик, который хотел изменить мир, добился своего — стал менять его способом, который не приснился бы ему в самом страшном сне.
Вот и встретились в итоге половинки. Под основанием каменного сфинкса, чья макушка уходила в небо. В комнатке, строго разделённой на свет и мрак. Он прятался во тьме. Второй он горел в багровом огне.
Что за извилистый путь привел его в место, откуда нет выхода? Где он был все годы — по каким краям скитался, какие чудеса и ужасы увидал? Случайно ли он попал на казнь именно к нему, или это очередная изощренная забава махины без лица и тела?
Он не знал. Он ничего не знал. Похоронив себя под этой серой одеждой, он лишил себя права знать.
Он открыл глаза. Его брат продолжал улыбаться, будто всё вокруг него было большой шуткой, этакой нарочито мрачной декорацией — но он-то знал, что в действительности ничего ему не грозит.
Секунды шли. Во взгляде невидимого наблюдателя он почуял нетерпение. Слишком много времени прошло с того момента, как приговорённый вошёл сюда. Человек уже должен быть мёртв. Ещё немного — и в его досье появится короткое примечание: «Профессионально непригоден». А потом последует… то, что должно последовать за таким выводом.
Он вобрал воздуха в лёгкие. Вспомнил сочные зеленые дни на берегу реки, когда они ловили форель. Как-то раз парни из соседней деревни попытались отнять у них улов, и они вступили с ними в отчаянную драку. Их в тот день здорово побили, но рыбу свою они отстояли.
«Это я!».
ebooksa