Некоторые не уснут

            - Махо? Махо? - позвала я. - Проснись, Махо.

            Но она лишь сильнее обхватила меня своими тонкими руками. Сдув волосы с губ, я попыталась рукой убрать с глаз длинные пряди. Я ничего не видела. Махо мне не помогала, и я потратила много времени, чтобы размотать шелковые веревки, опутавшие шею и лицо, стряхнуть их с рук, вытащить из щелей между пальцев, чтобы они не цеплялись и не тянули. В конце концов, мне пришлось перевернуться на живот и задом выползать из воронки её черных волос. Она крепко спала и не проснулась, даже когда я стала трясти ее.

            Лишь добравшись до края кровати, я смогла сесть нормально. Все простыни и одеяла опять были на полу. Я слезла и побежала в темный коридор. Направляясь к спальне мамы и папы, я не видела под собой холодных половиц и слышала лишь стук своих босых ног. Дверь в их комнату была открыта. Может, папу снова разбудил плохой сон. Я не стала заходить и просто заглянула внутрь.

            В спальне было очень темно, но там что-то двигалось. Я напрягла глаза и уставилась туда, куда из щелей между занавесками падал тусклый свет. А потом увидела, что шевелится вся кровать.

            - Мама, - позвала я.

            Казалось, мама с папой пытаются сесть и не могут. И простыни вокруг них шуршали. Кто-то стонал, но на голоса родителей это не было похоже. Будто кто-то пытался разговаривать с набитым ртом. И с кровати доносился еще один звук, он становился громче. Чавкающий звук. Словно много-много людей торопливо ели лапшу в токийском кафе.

            Дверь закрылась, и, обернувшись, я увидела Махо. Но поняла, что она там, еще раньше.

            Она смотрела на меня из-за своих волос.

            - Игрушки просто играют, - сказала Махо.

            Она взяла меня за руку и повела обратно к нашей кровати. Я забралась в постель, она вновь опутала меня своими волосами, и мы вместе стали слушать, как игрушки раскладывают свои вещи по тайникам в стенах, там, где им и место.

Срок расплаты

В сумерках, когда  все вокруг погрузилось во мрак, мы молча шли по опустевшей улице с  непроизносимым названием Рю-ду-Су-Льетенан-де-Луатьер. Впереди, за белыми,  крытыми черепицей зданиями на Куай-дю-Канаде бушевало море, и мы знали, что оно  чернеет, хотя не видели его. Эта улица была ближе всего к океану и казалась  более чем пустой. Буквально вымершей.

            Улицы Арроманша  не тронула разруха. Не было разбито ни одного окна. И не все дома были  заброшены. Хотя я не знал наверняка, какие пустуют, а какие по-прежнему  обитаемы. Флаги были сняты. Танки и легкая артиллерия, оставшиеся со Второй  Мировой, ржавели под открытым небом. Кафе и музеи были закрыты. А ветераны,  однажды побывавшие здесь, давно умерли. Какой бы пустынной и мрачной ни была  внутренняя часть города, сжавшаяся и отодвинувшаяся от набережной, здания,  непосредственно выходившие на океан, почему-то казались еще более безжизненными  и обветшалыми, словно понесли поражение.

            Мы  чувствовали, как океан заглатывает водянистый свет, слышали бесконечный шум его  холодных бурных волн и его громкие беспокойные вздохи. Бесчувственная и  вневременная вода тянула нас к берегу, пытаясь завлечь в свою ужасающую орбиту.  Подумать только, когда-то я относился к морю с любовью, его запах и крики птиц  вызывали у меня умиротворение. Теперь, когда нас стирают, нацию за нацией, одна  мысль о его существовании, заставляла меня содрогнуться. В то утро, сразу после  нашего прибытия в Гавр, пока я стоял перед огромным водным пространством, мой  внутренний мир рухнул, превратившись в жалкую пыль. Я почувствовал, что, как и черная  бездна, нависшая над землей, водные глубины стали ближе к суше, чем когда-либо.  Почему-то слишком близко. В Арроманше это ощущение обострилось.

            Сердце  у меня бешено колотилось. От паники перехватило дыхание. Я жадно хватал ртом  холодный воздух. "Небо все ближе. Море все ближе. И меркнет свет".  Когда я сказал это Тоби на улице под названием Рю-ду-Су-Льетенан-де-Луатьер, тот  прохладно и натянуто улыбнулся. Я отчаянно жаждал успокоения, но Тоби был в  восторге от моего дискомфорта.

            Наши  отношения никогда не были сбалансированными. Я развлекал Тоби и решал  практические вопросы, которые были необходимы ему для совершения этих поездок.  Думаю, он только поэтому терпел рядом с собой мое беспокойное присутствие. Из-за  него я чувствовал себя престарелым родственником или слугой, подчинявшимся кому-то,  более молодому и сильному, избалованному и искушенному. Я презирал его.

            -  Классное дерьмо. - Так он отзывался о содержимом маленькой бутылки из  коричневого стекла, которую часто носил в нагрудном кармане своей  водонепроницаемой куртки. Я почти не притрагивался к этому зелью. Ранее в тот  же день, в нашей комнате в гостевом доме я сделал один глоток горького сиропа,  перед тем как в полдень мы начали осмотр Байе. Но Тоби набрал его полный рот, отчего  зубы у него покрылись коричневой пленкой чистого йода. Именно поэтому глаза у  него были по-прежнему стеклянными. И именно поэтому он весь день пролежал на  влажной неподстриженной траве Военного Кладбища возле заброшенного музея-мемориала  битвы за Нормандию, молча уставившись в унылое серое небо. Он был доволен тем,  что лежит среди неухоженных могил пяти тысяч павших солдат, чествовать которых  ни у кого больше не было сил, после всего, столь стремительно произошедшего в  этом мире.

            Тоби  тоже было уже не интересно фиксировать свои впечатления. Говорить о них.  Перенаправлять их мне. Или пытаться их осмыслить. Он был доволен тем, что просто  молча переживал эти эпизоды, снова и снова. Он сказал мне лишь одно: "Но  готовы ли они быть забытыми? Вот в чем вопрос, дорогой мой". И склонив столь  наглым образом павших к появлению, захихикал, как ребенок.

            Такова  была природа моего страха перед вещами, которые я втягивал в себя на пустых прибрежных  улицах Арроманша, все сразу. Мой взгляд был обращен к серым каменным стенам,  граничившим с садами, заросшими сорняками садами, позади некогда величественных  отелей справа от меня. Затем мое внимание переключилась на окна, вставленные в  изъеденный солью кирпич и столетиями обдуваемые влажными ветрами. И в окнах третьего  этажа здания, соседствовавшего с заброшенной церковью, я увидел фигуру.

            Я  остановился и вдохнул так резко, что даже издал короткий вскрик, который тут же  проглотил.