— А что за вздор?
— Сир, оно не стоит вашего внимания.
— Я сам решаю — что стоит моего внимания, а что — нет.
— Сначала этот безумец долго убеждал связного в том, что принц де не человек. Будто бы ему много лет, возможно веков. И он ведает прошлое с будущим. А потом донес связному о последнем провалившемся покушении какую-то дичь. Словно в принца стреляли. В упор. Из пистолета. А он даже не пустил кровь. Будто пуля ему не причинила никакого вреда. Причем этот безумец говорил о применении им серебряной, освященной пули.
— А… — открыл было рот Людовик и закрыл, не находя слов.
— Видите, сир. Я же говорю дичь и вздор. Вероятно, он умом помешался.
— Как-то проверить его слова вы можете?
— Уже пытаюсь. Мой человек в Вене сообщил, что примерно такую же историю рассказали и Иосифу. Дескать — стрелять стреляли, почти что в упор, но пуля не нанесла никакого урона принцу.
— А такое вообще возможно?
— Если на нем был добрый доспех, то отчего же нет? Но говорят, что он был просто в одежде.
— Хм… а под одеждой?
Кольбер задумался.
— Такое возможно?
— Наверное да. — кивнул министр иностранных дел. — Это многое бы объяснило. Но вся эта история в сущности бред. Мне иной раз кажется, когда я читаю донесения, что наш человек спятил и выдумывает сведения о России, вместо того, чтобы их собирать.
— Не судите его строго, — улыбнулся Людовик. — Дикая страна… там, наверное, если пожить, и сам одуреешь.
— Может быть… может быть… хотя, некоторые путешественники возвращались оттуда вполне здоровыми…
Алексей сидел в просторной ванной. И балдел. А рядом крутилась парочка его новых «горничных». Нагишом, разумеется.
Несмотря на определенный скепсис, проявленный царевичем изначально, их появление серьезно облегчило жизнь. Мысли упорядочились. Он даже и не замечал, как сильно на него давило это молодое тело, буквально кипящее от переизбытка гормонов. Просто стал меньше уставать, лучше спать, меньше отвлекаться. Да и вспыльчивость, с которой приходилось бороться, чтобы не наломать дров, серьезно просела.
И ему стала понятна эта диковатая мода аристократов. Раньше он считал ее блажью и банальным развратом. И не понимал Наталью Кирилловну, что покрывала и в чем-то даже поощряла похождения Петра Алексеевича. Пубертатный период — эмоционально сложное время, особенно если от твоих выходок может зависеть чья-то жизнь, а то и судьба целой державы. И даже ему, носителю вполне зрелого и развитого сознания, приходилось нелегко. Слишком давило естество.
— Какие же мы все-таки еще животные… — едва различимо пробурчал он себе под нос…