Неожиданно из прихожей поплыл звон электронного колокольчика. Шлепая тапками, Осокин заспешил к двери.
«Кого там…»
В воображении крутила попой Аленка, игриво, маняще улыбаясь через плечо.
«Ага! — тускло улыбнулся Марлен. — Что бы ты еще придумал…»
Клацнула тяжелая стальная дверь и, пища от радости, порог переступила Марина.
Капотный автобус «ГАЗ» доезжал до конечной, но я чуял, что засиделся, и вышел на окраине, где огороды частного сектора выходили к речушке с почти недвижной водой. Гладкое влажное зеркало невинно отражало небо — и строй сосен на другом берегу.
Я мягко спрыгнул на обочину, и водила широким движением крутнул рычаг, запирая дверцу. «Газон» завыл, и тронулся, радостно пофыркивая, как лошадь, завидевшая конюшню.
Автобусная духота и пыль оставили меня, а от леса повеяло прохладой. Хотя за речкой Темнушкой, за кривобоким мостиком из шпал, вырастал вовсе не бор, а суборь.
«Суборь, Тик, это как сурожь, — растолковал мне однажды дед. — Сеяли раньше так, рожь вместе с пшеницей. У ржи колосья крепкие, вот она и поддерживала хлипкое жито. А тут — суборь. Видал? И дубы между соснами, и березы… Лесов в нашем краю не сыщешь, сплошные лесополосы. Зато — суборь…»
Придерживая у груди кофр с увесистым фотоаппаратом, чтобы ремешок не слишком давил на шею, я неторопливо зашагал к редакции. Улица Ленина тут единственная, укатанная асфальтом, и вовсе не в память Ильича. Просто она — отрезок дороги между райцентром и деревней Дубки, вот и покрыли.
В район я ездил по личному делу — упросил сонных работниц архива при дровненском райисполкоме выискать хоть какие-то сведения о бабе с дедом. Архивариусы, похожие на живых окаменелостей, поворчали, но зарылись-таки в пухлые папки. Результат — нулевой.
Семен и Анна Вагины, с дочерью Аллой, никогда, по крайней мере, с тыща девятьсот двадцатого года, не проживали в районе. Дед не числился в военкомате, он не зарабатывал трудовой стаж в автоколонне и на Ремзаводе, где чинили дизели, а бабушка никогда не устраивалась в местную аптеку.
Сказать, что итог обескуражил меня, значит, ничего не сказать. Нет, ясное дело, помнить шестидесятые я не мог, бабушка увезла внука сюда сразу после маминых похорон, оставивших в моей памяти весьма туманный след. Четыре годика!
Но потом-то я рос здесь! Ладно, там, детские воспоминания. А бумаги? Дед родился в селе Приозерное, в двадцать пятом году. И баба Аня тоже, только пять лет спустя. Здесь дед Семен окончил восьмилетку, поступил в ФЗУ, отсюда ушел на фронт. Анна Терентьевна, правда, доучивалась в эвакуации, но уже в сорок четвертом, вместе со своей тетей, вернулась в родное село, ставшее городом за год до смерти Сталина. В сорок восьмом она вышла замуж за моего деда. У них долго не было детей, пока, где-то в пятидесятых, не родился сын Павел, застреленный в девяностые. А в шестьдесят третьем дед Семен забирал из дровненского роддома дочку Аллу…
И вся эта долгая жизнь — мимо архива?! Да быть того не может! Такое впечатление, что моих родных взяли, да и вычеркнули. Стерли резинкой, как бледный карандашный росчерк…
Или… Я замер, нервно передергивая плечами. Или не было никакой жизни. А всё мое счастливое детство — сплошной розыгрыш.
«Бред!» — подумал я, отмирая.
Да кто ты такой, чтобы вокруг тебя плелись интриги, а два пожилых человека годами исполняли роли бабушки с дедушкой? Тоже мне, принц в изгнании! Гарри Поттер недоделанный…