– Я знаю его, – сказал я.
Я шагнул вперед и со всей силы ударил Новака, и мои пальцы окрасились его кровью.
– Предатель! – выкрикнул я и плюнул в него. – Ты предал свою родину! Тебя надо повесить!
Уполномоченный постучал ручкой по бумаге.
– Что ты имеешь в виду? Что значит «предатель»?
– Он знал, кто живет в этом доме. Он знал, что они евреи, и ничего не предпринял. Кто знает, что он еще наделал? – Я снова плюнул в него. – Свинья! Предатель! Грязная славянская крыса!
– Это правда? – мягко спросил уполномоченный чех.
Ждал ли я, что Новак посмотрит на меня с благодарностью? Ждал ли я, что он поймет, что я сделал? Женщина в военном кителе встряхнула его и поинтересовалась:
– Ты язык проглотил, что ли? Это правда?
Новак яростно закивал – молча, как оглушенное животное. Потом сказал по-чешски:
– Я старший сержант Новак. Я сделал все, что мог. Я сделал то, что считал правильным.
Женщина разочарованно и презрительно хмыкнула и выпустила его. Новак упал на землю.
Уполномоченный посмотрел в свои бумаги. Посмотрел на Новака. Посмотрел на женщину и на ожесточенные лица жаждущей мести толпы. Так же выглядел мой отец, когда подсчитывал дневную выручку и заносил цифры в гроссбух. Потом он пожал плечами и сказал:
– Его имени здесь нет. Оставьте его.
Потом он взглянул на меня с презрением, которое с тех пор со мной всю жизнь, как клеймо.
– Пошли, – бросил он.
И мы пошли, вся наша маленькая группка, навстречу ждавшему нас наказанию: моя мать, хромающая и вытирающая нос рукавом блузки, бритый мужчина с кровоточащими порезами на голове. Кто-то распахнул дверцы грузовика в конце улицы. Я обернулся. Толпа начала расходиться. Запас их ярости был истрачен. Осталась только одна женщина, молоденькая и очень красивая, с голубым шарфом на голове. Она стояла рядом с лежавшим на земле Новаком и пинала его ногой, как пинала бы просто кучу грязной одежды.
В грузовике сидели и ждали молчаливые женщины и дети. Я так ослабел, что им пришлось помогать мне забраться внутрь. Места для матери уже не было. Мы уехали, а она осталась ждать, пока кто-нибудь придет и скажет, что ей делать. Больше я ее не видел.
И вот меня тоже отправили в Терезиенштадт, предварительно вывезя оттуда немногих оставшихся в живых евреев и тем самым наконец избавив их от сыпного тифа и убогого существования в этих стенах. Я провел в заключении девятнадцать месяцев и тринадцать дней вместе с другими мужчинами и женщинами, с которыми нас объединяло общее преступление. Я все время думал, не хожу ли я по тем самым местам, где ходили Франц и Фредди Байеры, не страдаю ли я так же, как они, и понимал, что мои невзгоды – просто жалкое подобие того, что пережили они. Но я не пишу о том, что происходило со мной. Пусть они будут песней, а я – умирающим отзвуком.
Часть 2