Мельмот

Тея морщит лоб.

– Иногда я хочу, чтобы она существовала на самом деле, чтобы она пришла за мной еще до того, как все это случилось, – она демонстрирует бандажи на запястьях, – до того, как ушел Карел, пока я еще была самой собой. Я бы, пожалуй, предпочла скитаться по миру на пару с обреченной, чем однажды обнаружить, что меня больше не любят.

Пианист то ли уже вымотался, то ли выпил слишком много пива; он уронил голову на руку, лежащую на подставке для нот, и не слышит, что друзья его зовут. Теперь в кафе тихо.

– Ты не изменилась, совсем нет, – говорит Хелен и верит в это, потому что должна верить.

Она наблюдает за тем, как на столике появляется новая еда: благоухающий золотистый шницель из телятины в миндальной корочке; ломтики темной говядины в сливочном соусе с клюквой; картофельный салат и толсто порезанные молочного цвета кнедлики. Приносят маринованные огурцы. Снова подают хлеб, горячий, ноздреватый и высоко поднявшийся, только что из печи. Масло на блюдце растаяло. При виде всего этого великолепия Хелен, которая уже двадцать лет не наедалась досыта, чувствует слабость.

– Тебе меня не одурачить, – с улыбкой возражает Тея. – Да и саму себя, я думаю, тоже. Такие заболевания… – она передергивает плечами, – ты считаешь, что я не изменилась? По-твоему, это как если бы раньше я водила хорошую машину, а теперь у нее колесо спустило? Нет, изменился и сам водитель, а не только машина. И все же… – Она снова пожимает плечами, на этот раз беспечно, храбрясь. – Думаю, штука здесь в том, чтобы заново познакомиться с самой собой.

– Вам кажется, что все безнадежно? – спрашивает Адая. Такой вопрос в лоб явно неуместен, и она краснеет, словно ожидая, что ее сейчас жестко поставят на место. Ее нож плавно отделяет маленький ломтик от куска говядины. Адая кладет его на тарелку Теи и добавляет извиняющимся тоном: – Люди очень часто впадают в отчаяние.

Тея не возражает ни против пододвинутой к ней тарелки и бокала вина, ни против вопроса. С легким удивлением в голосе она отзывается:

– Нет, пожалуй, мне так не кажется. Но, может, и должно бы.

– Хватит! – вмешивается Альбина. – Думаешь, тебе хорошо известно, что такое страдание? Погоди, вот увидишь, что время сделает с твоими суставами, и тогда мы с тобой поговорим о страданиях. Иногда я слышу, как мои кости трутся друг о друга, точно камни! Я видела, как иссохла моя мать, – так сохнет под солнцем выброшенная на берег рыба. Теперь у меня такие же руки, как у нее. Хелен, ешь ты, бога ради. Боишься подавиться, что ли?

Телятина выглядит слишком соблазнительно, и Хелен отрезает себе кусочек. (На крыше Национального театра собираются галки; в оркестровой яме собираются музыканты.)

– Давай-ка, Тея, – говорит Альбина. – Если бы Мельмот следила за тобой, о каком твоем грехе ей было бы известно? Что она могла бы видеть?

Ее белоснежный наряд теперь украшают пятна подливы и кусочки петрушки, на гипюровом фоне драгоценным камнем поблескивает клюква.

– Самое худшее?

– Скорее всего, это что-то еще из детства, – говорит Адая. – Чаще всего бывает именно так.

– Хелен, скажи им, пусть замолчат, – просит Тея. Однако лицо ее светлеет, и она неуклюжим движением расправляет лежащую на коленях салфетку. – У меня не всегда были деньги. Мама растила меня в одиночку, и мы жили в Северном Лондоне, в захудалой двухкомнатной квартирке возле автомагистрали. Более унылого места вы в жизни не видели, все эти оштукатуренные домики, стены у них черные от выхлопных газов, – а я-то считала, что должна жить в просторных мраморных залах, как поется в старой песне. Хелен, ты вся бледная, выпей-ка еще вина. У мамы были длинные смены, она работала уборщицей в здании районного совета, и денег вечно не хватало. Когда мне было десять лет, она уже выглядела на все шестьдесят. Я ненавидела все это. Обои под покраску. Двухконфорочную плиту. Ненавидела электрический камин с тремя нагревательными элементами и закопченный кафель вокруг него. Я хотела кожаные шнурованные ботинки до колен и белый халат с вышитыми на кармане инициалами, чтобы надевать его, когда выходишь из ванной. Я хотела пластинки и проигрыватель. Хотела красивую одежду, а не ту, с которой постоянно что-нибудь да не так.

Над головами у них горят люстры, и в их свете Тея выглядит по-королевски величественной и невозмутимой. Ее остриженные волосы прошиты ярко-золотой проволокой отдельных тонких прядок, на пальце сверкает серебряная пчела. Представить ее в грязных комнатах с почерневшими от автомобильных выхлопов окнами попросту невозможно.

– Я была уверена, что в конце концов у меня все будет хорошо. Я была способным ребенком и знала, что своего добьюсь, и даже если просторных мраморных залов мне не светит, жить в доме, где в каждой комнате на потолке красуется пятно, я в любом случае не буду. Я и сейчас нетерпелива, и тогда была такой же. Больше всего на свете мне хотелось денег. Иногда у кого-то из девочек в школе оказывались с собой пятифунтовые купюры, и вместо портрета королевы на голубой бумажке у меня перед глазами вставала помада в золотых тюбиках, бархатные жакеты с обтянутыми такой же тканью пуговицами, крем для рук в баночке с серебряной крышкой, пахнущий розами. И тогда я начала воровать. Мама записывала в блокнотик, сколько потратила и сколько заработала. Она хранила деньги в лиловой коробке из-под печенья с нарисованными на ней цветами – помнишь такие, Хелен? Их еще дарят каждый год на Рождество, и они так и валяются месяцами, пока печенье не зачерствеет. Я брала оттуда монетки почти каждый день. Всего по десять пенсов. Однажды взяла целый фунт. И знаете, мне ни капли не было стыдно. Совесть проснулась намного позже. Я рассуждала просто: не хочешь, чтобы я у тебя воровала, – значит, нечего быть такой бедной. Помню, как эти деньги оттягивали мне карман. Это ощущается, да? Тяжесть металла.

Это признание в мелкой, подленькой пакости не нравится Хелен. Было бы куда лучше и однозначно намного эффектнее, если бы оказалось, что ее подруга, допустим, в приступе ярости убила собаку.

– На день рождения я хотела замшевую куртку с бахромой на спине. Я видела, какие они дорогие, и знала, что мать ни за что такую не купит, но мне хотелось ее наказать: это из-за нее я была нищей. Утром в день рождения она приготовила тосты с яйцом и подарила мне какую-то книжку. Она очень старательно ее упаковала. Купила красные ленточки. Раньше она такого не делала. Я развернула подарок и сказала: «Мне это не нужно. Ты прекрасно знаешь, что я хотела. Ты что, не слушала меня? Тебе все равно?» Она заплакала, но ее в то время было так легко довести до слез, что меня это уже не трогало. Она сказала, что откладывала деньги, чтобы купить кое-что особенное, но все равно ей не хватало; что она пыталась записывать, сколько зарабатывает, но где-то допустила ошибку. И все это время я, конечно, ощущала в кармане тяжесть украденных монет, которая все увеличивалась и увеличивалась день ото дня, потому что я так их и не потратила.