Мельмот

– Я ведь на самом деле не твоя младшая сестренка, – ответила она, засмеялась и поцеловала его. – Я сама могу зарабатывать себе на жизнь, здесь или в любом другом городе.

Но в глубине души понимала: ей спокойнее, когда есть кто-то, к чьему плечу можно прислониться. Сделай он шаг в сторону, думала она, и я упаду.

Они часто навещали Бенджи, но его отношение к Хелен так и не изменилось к лучшему. Она понимала, что он избалованный ребенок, который никак не повзрослеет. Приходила его мать, кудахтала над ним, скандалила с персоналом, приносила пластмассовые коробочки с жирными кусками свинины, запеченной в арахисовом масле, или с мясом, тушенным в соусе из крови с приправами, – его любимой едой, которую он поглощал в огромных количествах. На Хелен она почти не обращала внимания, воспринимая ее как должное. Хелен обнаружила, что та непринужденность, которую она чувствовала наедине с Арнелом, в присутствии других людей исчезала, и ей казалось, что все они смотрят на нее с удивлением и осуждением.

Со временем она узнала, что те маленькие квадратные пластыри – Арнел приносил их с собой в сумке и каждый раз боязливо оглядывался по сторонам, прежде чем вытащить, – облегчали сильную боль, которая иначе могла просто свести с ума. «Это фентанил», – пояснил он и рассказал ей, что морфин проникает сквозь кожу и что благодаря ему Бенджи больше не мучается, когда его раздробленный позвоночник простреливает болью от бедер до ступней. Даже без дальнейших расспросов Хелен поняла, что эти пластыри стоят дорого и что ни больница, ни Суаресы не могут себе их позволить, а значит, Арнел постоянно ворует их с аптечного склада и подделывает ведомости в полной уверенности, что его не поймают. Хелен своими глазами видела действие препарата: извивающийся от боли человек уже через пятнадцать минут засыпал, точно сытый румяный младенец.

– С этой штукой надо быть осторожным. – Арнел прилепил пластырь на спину брата и разгладил ладонью. – Ему требуется все больше и больше лекарства, и если это не прекратить, то в конце концов оно его убьет. Но врачи говорят, что уже через месяц ему можно будет передвигаться в инвалидном кресле. А потом – кто знает? Может быть, он даже сможет ходить.

Стоило Хелен почувствовать себя нежеланным гостем – когда в комнату влетала миссис Суарес и тут же принималась хлопотать возле больного, или когда появлялись те насмешливые девочки-школьницы, оказавшиеся кузинами Арнела, или когда заглядывали двоюродные племянники, – как ее тянуло к тому узкому коридору рядом с маленькой палатой Бенджи. Здесь все оставалось по-старому – казалось, тут лежали люди, о которых не помнили ни родственники, ни врачи, и сюда никогда не заглядывали ни уборщицы, ни управляющий персонал. На пороге комнаты без двери виднелся след окровавленной ноги, и никто так и не отмыл его с пола, он просто постепенно бледнел, пока от него не остался только маленький отпечаток пятки. Иногда в коридоре было тихо, только ветерок шелестел алой кроной бугенвиллеи, и ее ветки задевали заклеенные пленкой окна, а иногда до Хелен снова доносился яростный шуршащий и скребущий звук, сопровождавшийся ритмичным постаныванием. Однажды, осмелев от любопытства, она заглянула внутрь.

Палата была тесной и темной. У дальней стены – одинокая кровать с выкрашенной в белый цвет изогнутой спинкой, такой же, как и у остальных больничных коек. На табуретке возле кровати стояли стакан с водой и пустая тарелка. В углу валялся кусочек чего-то сладкого, облепленный множеством муравьев. Стул, на котором тогда сидела измученная женщина с окровавленными ногами, на сей раз пустовал. Воздух был настолько влажным, что казался осязаемым, и Хелен чувствовала его кожей. Сильно пахло увядающими цветами. В полумраке Хелен различила силуэт лежавшей на кровати исхудавшей женщины, обнаженной, накрытой только тонкой простыней. Белизной, которая полагается больничному белью, эта простыня не отличалась. Когда-то она была в цветочек, но теперь узор выцвел до такой степени, что превратился в непонятные бледные кляксы. Кое-где на ткани темнели пятна (Хелен шагнула к кровати) – судя по всему, кровь. Одна рука женщины лежала поверх простыни, и к худому смуглому запястью тянулась тонкая трубочка, по которой поступал физраствор. Все это Хелен рассматривала с относительным спокойствием, но, подойдя ближе, ощутила, как сжимается и проваливается вниз желудок. Вылинявшая простыня промокла от пота и облепила больную, лежавшая поверх простыни рука, хоть и худая, выглядела еще более-менее, а вторая, укрытая тканью, в районе бицепса иссохла до такой степени, что от нее осталась только обтянутая кожей кость, не толще щепки. Тело женщины казалось до странности непропорциональным и было изрыто впадинами, на уровне груди простыня провисла; бедро левой искалеченной ноги словно изъедено, ступня так изуродована, будто кто-то отсек на ней пальцы.

Вдруг больная, лежавшая на плоской подушке лицом к стене, повернула голову, и ее темные глаза встретились с глазами Хелен. Огромные, влажные, они смотрели на Хелен с отчаянной мольбой. Вместо носа на лице женщины зияли два черных отверстия над тем, что осталось от верхней губы. Она приподняла руку и, покряхтывая, принялась яростными движениями тереть живот; по-видимому, от этого ей стало легче, и из ее груди вырвался громкий долгий стон. Хелен в смятении развернулась и бросилась вон из палаты. Не то чтобы ее ужаснула гротескная внешность обезображенной женщины, но она почувствовала, что смотреть на ее физическую деградацию и моральное унижение означало в некоторой степени принимать во всем этом участие, будто ее глаза могли ранить, как ножи. Торопясь прочь по коридору, как слепая, она столкнулась с медбратом, который нес стопку белья, и пробормотала:

– Простите, простите, пожалуйста.

В ее голосе прозвучало нечто такое, что заставило медбрата остановиться. Быстрым отработанным движением разгладив простыни, он склонил голову набок и всмотрелся в Хелен. Потом взглянул на дверной проем у нее за спиной, откуда доносились тихие стоны и шуршащие звуки, понимающе вскинул глаза к потолку и улыбнулся.

– А, вы были в той палате? Ничего страшного, люди иногда туда заглядывают. Однажды о ней даже написали в газетах, и пришли операторы с камерами, представляете? Я их не пустил. Она мне нравится. То, что с ней случилось, ужасно и несправедливо. Но это было несколько месяцев назад, и теперь к ней больше никто не приходит. В конце концов все забывается.

– Что с ней произошло? – спросила Хелен.

Медбрат пожал плечами.

– Кислота, – ответил он. – У нее был парень, уборщик. Ему выдавали кислотные моющие средства. Он решил, что она ему изменяет, и плеснул в нее кислотой, чтобы преподать ей урок. Такое случается. Некоторые мужчины не любят, когда кто-то трогает их вещи.

Хелен сглотнула подступившую к горлу желчь.

– Она поправится? У нее есть семья? Они приходят ее навещать?

– Она бедная, di ba. У нее нет семьи. За ее содержание в больнице платит благотворительный фонд, но этих денег не хватает. Мы делаем все, что можем, но, мне кажется, кислота продолжает выжигать ее тело, каждый день проникает еще глубже, добирается до костей. Как она жива – вот вопрос. Как она все еще не умерла? Я молюсь пресвятой Богородице, чтобы Она забрала ее к себе, но она пока жива.

– Ей больно?

– Да, очень больно. Слишком больно. Мы делаем все возможное, чтобы облегчить ее страдания, но мы не можем избавить ее от зуда. Вы видели, как она расчесывает себя? Это рубцуются шрамы. Иногда она проводит так целый день – скребет, скребет, скребет. Я говорю ей: Роза, перестань, ты уже до крови кожу расцарапала, но она продолжает.

– Почему никто ей не помогает? – Хелен слышала в собственном голосе недоумение и детскую ярость, но не могла их подавить.