Остановившись перед рослым парнем, капитан спросил вполголоса:
— Кто таков? Какой губегнии?
На простом солдатском лице, скуластом и курносом, отразилось смятение.
— Орловские мы, — глухо ответил парень. — Митрием крещён.
— Дегевенский?
— С хутора Кастырин.
— И хогоша землица на хутоге?
— Да родит пока…
— И баба есть?
— А то!
Лицо красноармейца посветлело.
— Стагики живы хоть?
— Они у меня крепкие! — Солдат белозубо улыбнулся.
Капитан Иванов коснулся стеком его плеча и сказал:
— В четвёгтую, бгатец, готу.
Авинов только головой покачал: их полк не зря звался Офицерским — в каждой роте числилось не менее полусотни «их благородий» и «высокоблагородий», одна четвёртая сплошь из солдатни. И ведь ни единого перебежчика! Народ у Иванова всё был — добры молодцы, здоровенщина. Вот и этого Митрия скоро откормят, лосниться будет, морду отъест. И ведь строг капитан, и лапа у него железная, а солдаты любят своего командира, чтут за праведную простоту и живут с ним дружной солдатской семейкой.
— Ваш-сок-родь! — лихо козырнул Кузьмич, брякая «полным бантом». — Извольте до баньки пройтить — истопил, как полагается!
— Вот это здорово! — обрадовался Кирилл и окликнул Петерса: — Евгений Борисович! Попариться не желаете-с?
Долго уламывать капитана не пришлось — за ним водилась исключительная страсть к омовениям, а его Ларин таскал не только табаки, но и заштопанный коврик, на котором Петерс принимал водные процедуры.
— А тиф не подцепим? — прищурился Евгений Борисович, подначивая Исаева.