Я кашлянул, чтобы привлечь его внимание, и он поднял глаза.
— Слышал уже?
Он выпрямился, кивнул:
— А кто не слышал?
Он подошел.
— У меня к тебе вопрос, — начал я и, не находя удачных слов, спросил напрямик: — Куда ты дел декорации с той картины? Скульптуры и остальной реквизит на заднем плане мастерской художника?
Он нахмурился.
— А что?
— Хочу выкупить одну вещь.
— Какую?
— Фигурку высотой около фута. В клоунском костюме. Сделана как будто из…
Ах, эту… — На лице Тима появилась гримаса одновременно испуга и отвращения. — Не нужна она тебе.
— Нужна.
— Нет, не нужна. Это… — он опустил взгляд, — дурная вещь.
Я удивленно уставился на Хендрикса. Он казался мне, пожалуй, самым рациональным, практичным и наименее суеверным человеком из всех, кого я встречал. Даже в среде киношников, где циник на цинике, где любой нарушит все десять заповедей и еще парочку, если это обеспечит удачную премьеру, Хендрикс стоял особняком. Он посмеивался над всеми актерскими приметами, гнушался разговоров на религиозные темы и спокойно признавался в своем неверии в Бога и во что бы то ни было, помимо материального мира, его окружавшего.
А вот куклы этой он боялся.
Я вздрогнул, вспомнив холодок, пробежавший по телу тогда, в первый день, в пустыне.
— Я знаю, зачем она тебе, — продолжил он.
Я просто смотрел на него, не спрашивая, не объясняя, не говоря ничего.
Он заглянул мне в глаза.