– Да и я слышал – Муссялович ей сам говорил, когда она его удержать пыталась. Это он ее ревностью подавить хотел. Да только где уж. У нее и своей изломанности достаточно. У нее уж только спасти его страсть одна была… Как бы искупала этой защитой свои грехи. Это она мне так сказывала. Мол, если не спасу сына своего первого… Она и того первого поляка своего поминала часто и молится за него. А Муссялович, сын, значит – как его повторение… Мол, он мне Богом послан, говаривала, чтобы я спасла его… Она его и запирать пыталась. И нож ему давала, чтоб он убил ее, но не ходил убивать Ракитина. А он и рыдал и рычал, и кричал и бил уж что… Как есть… Я тут не выдерживал – бросался между ними, тоже себя предлагал в жертву… Но Муссялович – это тоже в своем роде. Это не человек, хоть и не хорошо… Но в нем зверское рвется, когда ему о революционном о чем заговоришь. Готов всех растерзать и себя разорвать…
– М-да, помнится у Шиллера где-то есть:
Gefährlich ist,s den Leu zu wecken,
Und schrecklich ist des Tigers Zahn
Doch das schrecklichste der Schrecken –
Das ist der Mensch in seinem Wahn!21
– Да, хорошо… Шиллер – это хорошо… Только тут не только Шиллер, тут еще многое. Он Красоткина очень любил. Рыдал, вспоминая… Говорил, что никогда не простит Ракитина. И, мол, поклялся убить из-за этого и убьет… А Груша только рыдала рядом и умоляла его не делать…
– Что ж она ко мне не пришла? – с легкой укоризной спросил Иван. – Хотя бы весточку дала…
– Да к чему? Чтоб самой отправить Муссяловича на виселицу. Она только грозилась, что к тебе пойдет. Пойдет, мол, чтоб остановить… Зря только грозилась. Мне так думается, что и подтолкнула…
– А ты что ж не пришел?
После этого вопроса Митя, говоривший до этого, смотря прямо перед собой, вновь повернул лицо к Ивану:
– Но ты и не звал.
Иван чуть болезненно передернулся:
– А тебя только по зову. Просить надо… Просящему у тебя дай… Так-так… Все по-прежнему…
В него медленно стало заползать непреодолимое раздражение, и он ничего не мог с этим поделать.
– Нет уже прежнего, – тихо произнес Митя.
Братья какое-то время помолчали. Ивана теперь все сильнее почему-то раздражала борода Мити, от которой он не мог оторвать взгляд. Она словно светилась в тусклом освещении его настольной керосиновой лампы.
– Ты чего от меня хочешь? – наконец довольно грубо бросил он Дмитрию Федоровичу.
Тот как бы не совсем понимающе снова повернул к Ивану голову и поднял глаза.
– Я говорю, что ты ко мне пришел?