Мельмот Скиталец

– Святой отец, я уже ведь высказала вам, какую веру я исповедую.

– Да, да, всего этого вполне достаточно, перейдем теперь к вашей дочери.

– Она говорит иногда, – сказала донья Клара, заливаясь слезами, – говорит, но только когда ее вынудишь на такой разговор, что в основе религии должна лежать любовь ко всему на свете. Вы понимаете, отец мой, что это может означать?

– Гм! Гм!

– Что все люди должны быть доброжелательными, кроткими и смиренными, какой бы веры и обрядов они ни придерживались.

– Гм! Гм!

– Отец мой, – продолжала донья Клара, несколько задетая тем недоверием, с которым отец Иосиф выслушивал ее сообщения, и решив поразить его каким-нибудь примером, который подтвердил бы истинность ее слов, – отец мой, я слышала, как она осмелилась выразить надежду, что еретики, что составляют свиту английского посла, может быть, не будут навеки…

– Замолчите! Я не могу выслушивать подобные речи, а то мне придется отнестись к этим заблуждениям строже. Как бы то ни было, дочь моя, – продолжал отец Иосиф, – могу вас пока что утешить. Это так же верно, как то, что этот чудесный персик сейчас у меня в руке… Попрошу вас передать мне еще один… и так же верно, как то, что я сейчас выпью этот бокал малаги… – последовала продолжительная пауза, свидетельствовавшая о том, что обещание выполняется, – да, так же верно, – тут отец Иосиф поставил пустой бокал на стол. – Сеньорита Исидора все же в какой-то степени христианка, как это вам ни кажется неправдоподобным. Клянусь вам в этом той рясой, что сейчас на мне; что же касается всего остального, то небольшая епитимья и… Словом, я позабочусь об этом. А теперь, дочь моя, когда сын ваш, дон Фернан, окончит свою сьесту, – ибо нет оснований полагать, что он удалился к себе для того, чтобы думать, – пожалуйста, передайте ему, что я готов продолжить шахматную партию, которую мы с ним начали месяца четыре назад. Я продвинул пешку до предпоследнего поля и следующим ходом получаю королеву.

– Неужели партия ваша длилась так долго? – спросила донья Клара.

– Долго? – удивился священник. – Она могла бы длиться и много дольше, мы играли самое большее часа по три в день.

После этого он ушел поспать, а вечер священник и дон Фернан провели вдвоем в глубоком молчании за шахматной доской; донья Клара – в таком же глубоком молчании за вышиванием, а Исидора – у окна, которое из-за невыносимой духоты пришлось открыть, созерцая струящийся лунный свет, вдыхая запах туберозы и глядя, как распускаются лепестки царицы ночи. Все это напоминало ей то богатство красок и запахов, среди которого проходила ее прежняя жизнь. Густая синева неба и огненное светило, озарявшее спящую землю, могли соперничать с великолепием индийской ночи и тем обилием света, которое там расточала природа. Да и у ног ее были тоже благоухающие яркие цветы, краски которых не пропадали, а только слегка тускнели, как укрытое вуалью лицо красавицы. А капельки росы, висевшие на каждом листике, дрожали и сверкали, как слезинки духов, плакавших оттого, что им приходится расставаться с цветами и улетать.

И все же, как ни приятен был ветерок, доносивший благоухание апельсиновых деревьев в цвету, жасмина и роз, в нем не было тех пряных ароматов, которыми напоен по ночам воздух Индии.

Ενθα νησον µακαρων Αυραι περιπνεουσιν[92].

Ну а в остальном – разве все не напоминало ей прежнюю жизнь, так похожую на сон, разве все не склоняло ее к тому, чтобы поверить, что она снова стала королевой своего сказочного острова? Ей не хватало только одного существа, а без него все – и этот райский остров, освещенный луною, и испанские сады с их благоухающими цветами – превращалось в бесплодную дикую пустыню. Только в глубинах сердца таила она еще надежду встретить этот образ, только себе одной осмеливалась она повторять заветное имя и странные и сладостные песни его страны, Ирландии, которым он ее научил, когда ему становилось с ней хорошо. И так непохожа была ее прежняя жизнь на нынешнюю, так страдала она теперь от принуждения и равнодушия, так часто ей твердили, что все, что она делает, говорит и думает, неверно, – что она переставала уже верить тому, что ей подсказывают собственные чувства, лишь бы избежать преследований со стороны окружавшей ее посредственности, нудной и властной, и появление чужестранца сделалось для нее одним из тех видений, которые составляли и радость и горе ее таинственной призрачной жизни.

– Удивляюсь я, сестра, – сказал Фернан, у которого отец Иосиф только что выиграл ферзя, чем поверг его в предурное настроение, – никогда ты не займешься тем, чем заняты все твои сверстницы, – вышиваньем или каким другим рукодельем.

– И не почитаешь никаких духовных книг, – присовокупила донья Клара, оторвав на минуту глаза от пялец, а потом снова их опустив. – Есть же вот, например, житие[93] польского святого, что родился, как и она, в стране мрака и все равно был призван стать сосудом… запамятовала я, как его звали, отец мой.

– Шах королю, – вместо ответа изрек отец Иосиф.

– Ты ни на что не обращаешь внимания, разве что смотришь иногда на цветы, перебираешь струны лютни или воззришься вдруг на луну, – продолжал Фернан, которого одинаково огорчали и успех его противника, и молчание Исидоры.

– Она усердно раздает подаяние и творит милосердие, – возразил добродушный священник. – Меня как-то раз вызвали в одну лачугу неподалеку от вашей виллы, сеньора Клара, к умирающему грешнику, к бродяге, который заживо гнил на гнилой соломе!

– Господи Иисусе! – вскричала донья Клара, вне себя от ужаса. – За неделю до того, как выйти замуж, в доме моего отца я стала на колени и омыла ноги тринадцати нищим. С тех пор я не выношу нищих, я и видеть их не могу.