Он прошептал ей что-то на ухо, коричневое и завитое, как высушенная бычья шкура. Затем он наклонился и коснулся ее там, где она любила, чтобы ее трогали. Вместе они содрогнулись.
- Вот! - cказал дядя Олден, стуча кулаком по столу и поднимая пыль, которая кружилась в потолочной лампе. - Ты видишь, что он только что сделал? Ты это видела? Эту отвратительную, ужасную вещь, которую он только что сделал?
Мать Роуз издала грубый хихикающий звук.
- Он пытается успокоить Лили, - oпять кудахтанье, но уже шепотом, и шипение, доносившееся сквозь стиснутые зубы. - Смотри... смотри... смотри, как ей это нравится...
Олден крикнул:
- Только не с моей женой!
- Генри! - cказала матушка Роуз. - Отведи дядю в его комнату и запри дверь! Заткни его! Заткни его! Заткни его, говорю!
Генри отложил щетку и подошел к нему. Глупый высохший старый дурак. Он не мог спрятаться. Он не мог бежать. Он не мог убежать. Он мог только скривить свое морщинистое старое лицо в усмешке.
- Отойди от меня, упырь! Извращенец! Убирайся нахуй от меня...
Но Генри зажал ему рот рукой. Другой рукой он подхватил дядю Олдена, дрожащий мешок со старыми костями. Он был таким легким, как будто его набили соломой. Он слишком сильно дернулся, и с его руки содралась полоска кожи. Генри вырвал ее и бросил на пол.
Теперь тетя Лили улыбалась счастливой улыбкой черепа. Мать Роуз стучала зубами. Вместе они скандировали:
- Заткни его! Заткни его! Заткни его!
Генри понес дядю вверх по лестнице, только один раз убрав руку ото рта, чтобы удержаться на ступеньках, когда связка палок попыталась вырваться.
- Ты грязное вонючее маленькое дерьмо! - воскликнул дядя Олден. - Скользкий грязный гребаный похититель тел, гребаный извращенец! Если они когда-нибудь придут, я им скажу! Ты слышишь меня? Я им все про тебя расскажу! Я расскажу им, что ты с нами сделал! Я скажу им, что спрятано в подвале, а что ты держишь наверху! Я расскажу им, с чем ты танцуешь на чердаке! Я РАССКАЖУ ИМ, ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ С ТРУПОМ СВОЕЙ МАТЕРИ! Я... - он быстро зажал рукой пересохший рот старика.
Дядя Олден стар, и у него помутился рассудок. Он уже не понимал, что говорит.
Из столовой донесся крик матери Роуз: