Еще одна репрезентация событий дана в «Сказании о чудесах», где говорилось, что после смерти Святополка «наступил раздор, и среди людей началась крамола, и поднялся ропот. Тогда собрались все люди, в первую очередь самые старшие и знатные мужи, и, пойдя от собрания всех людей, просили Владимира, чтобы он пришел и утишил крамолу. И, придя в Киев, усмирил он мятеж и людское волнение и принял княжение над Русской землей»[212].
Некоторые исследователи склонялись к тому, чтобы, противопоставляя эти тексты, приписывать инициативу призвания Мономаха тому или иному слою киевского общества. М. С. Грушевский первоначально полагал, что инициатива приглашения Мономаха исходила от киевлян, а позднее приписал эту инициативу аристократии[213]. Эволюцию в обратном направлении претерпели взгляды И. Я. Фроянова, который сначала трактовал призвание Мономаха как совместную акцию аристократии и городской общины[214], а позднее – только как волеизъявление горожан[215].
М. Д. Приселков, следуя за второй точкой зрения Грушевского, высказал предположение, что летописное свидетельство о приглашении Владимира на княжение всеми киевлянами малодостоверно, и счел, что действительности соответствует информация «Сказания о чудесах», где инициаторами приглашения Владимира выступают представители киевской знати[216]. Эта тенденция была подхвачена советскими историками, под пером которых Владимир Мономах превратился в ставленника киевского боярства (С. В. Юшков, И. И. Смирнов, Б. А. Рыбаков, П. П. Толочко и др.)[217].
Существовала и альтернативная интерпретация событий, базирующаяся на рассказе Ипатьевской летописи, сторонники которой (Н. М. Карамзин, С. М. Соловьев, Н. И. Костомаров, В. И. Сергеевич и др.)[218] предполагали, что призвание на княжение Мономаха было организовано киевскими горожанами. Наконец, была предложена и третья точка зрения, вокруг которой консолидировались исследователи, рассматривавшие факт призвания в Киев Мономаха как совместную акцию знати и горожан (А. Е. Пресняков, Б. Д. Греков, Л. В. Черепнин и др.)[219].
Характеристика киевского восстания 1113 г. как «революции», восходящая к М. С. Грушевскому и М. Н. Покровскому[220], способствовала появлению гипотез о том, что инициаторами приглашения в Киев Мономаха являлись «демократические элементы», наполненные «революционным духом», к которым перед лицом беспорядков примкнули «церковные чины» и «представители высших классов», – самое удивительное заключалось в том, что автором этой репрезентации событий, наполненной марксистской риторикой, являлся преподававший в Йельском университете Г. В. Вернадский[221].
В столь широком диапазоне исследовательских оценок киевских событий 1113 г. трудно понять, какие политические силы привели Владимира Мономаха на киевский стол. Вряд ли стоит противопоставлять информацию из Ипатьевского списка «Повести временных лет» и «Сказания о чудесах», поскольку оба памятника сложились в княжение Мономаха и в любом случае отражают «промономаховскую» интерпретацию событий. В «Повести временных лет», с одной стороны, фигурирует политически пассивное окружение Святополка («бояре» и «дружина»), оплакивавшее его кончину, а с другой стороны – политически активное городское население (киевляне), которые на «совете» решают отправить делегацию в Переяславль к Мономаху[222], дабы призвать его на стол «отца и деда».
Мономах, по-видимому, не сразу решился принять предложение делегатов, а в тот момент, когда киевская делегация находилась в пути, ситуация в Киеве внезапно обострилась: был разграблен двор тысяцкого Путяты и начались грабежи дворов, принадлежавших евреям. Так как переяславский князь не спешил прибыть в Киев, киевляне отправили к нему новую делегацию, которая стала запугивать Мономаха усилением беспорядков. Решающим аргументом, заставившим его поторопиться, стала угроза возложения на него ответственности за возможное разграбление монастырей. В «Сказании о чудесах» внимание акцентируется на том, что вокняжения Владимира в Киеве желали «все люди», но более всего «самые старшие и знатные» или (согласно оригинальному тексту) «большие и нарочитые мужи». Это позволяет предположить, что интересы городских масс совпадали с интересами «нарочитых мужей», поскольку и те и другие рассматривали Владимира Мономаха как гаранта социальной стабильности в Киеве. Но если и «люди» и «нарочитые мужи», по сути дела, желали одного и того же, кто же начал устраивать грабежи в городе?
Надо думать, что к восстанию, возникшему в сложившемся вакууме власти, оказались причастны не все киевляне, а только те, которые были недовольны экономической политикой Святополка. Этим радикально настроенным элементам киевского социума противостояли более умеренные слои населения, использовавшие обострение ситуации для воздействия на переяславского князя, которого с политической точки зрения можно назвать ставленником «консервативного лагеря», стремившегося к сохранению общественного порядка, хотя трудно сказать, насколько он был социально дифференцирован, поскольку под определением «киевляне» на страницах «Повести временных лет» в большинстве случаев подразумевалась совокупность городского населения в целом.
Но это далеко не единственный вопрос, вытекающий из анализа киевского восстания 1113 г., так как для полноты картины предстоит решить вопрос о правомерности действий киевлян с точки зрения междукняжеских отношений. Здесь также существует несколько конкурирующих точек зрения. Сторонники одной из них (В. Н. Татищев, Н. М. Карамзин, С. М. Соловьев, М. К. Любавский, И. И. Смирнов, Б. А. Рыбаков, П. П. Толочко и др.)[223] предполагают, что приоритетные права на киевский стол (по так называемому принципу родового старшинства) принадлежали одному из Святославичей. Сторонники другой (М. М. Щербатов, В. И. Сергеевич, М. С. Грушевский, И. У. Будовниц, А. П. Толочко и др.)[224] считают, что эти права (в соответствии с «отчинным» принципом замещения столов) должны были принадлежать сыну Святополка, волынскому князю Ярославу. И в том и в другом случае Владимира Мономаха следовало бы рассматривать как узурпатора киевского стола, однако источники не дают оснований усомниться в легитимности его вокняжения. Напротив, в Ипатьевском списке «Повести временных лет» читаем: «Владимир Мономах сел в Киеве в воскресенье. Встречали же его митрополит Никифор с епископами и со всеми киевлянами с честью великой. Сел он на столе отца своего и дедов своих, и все люди были рады, и мятеж утих»[225].
В историографии обсуждался вопрос о существовании в Киеве «прочерниговской» партии, во главе которой якобы стоял тысяцкий Святополка Путята, однако подобное предположение восходит к авторской интерпретации событий 1113 г. В. Н. Татищевым во второй редакции «Истории Российской»:
«Киевляне по всеобщем избрании на великое княжение Владимира немедля послали к нему знатнейших людей просить, чтоб, пришед, приял престол отца и деда своего. Владимир же, уведав о смерти Святополка, вельми опечалися и горько о нем плакал, зане имели между собою любовь, яко родные братья; но в Киев идти не хотел, рассуждая, что Святославичи Давид и Олег, яко старейшего брата дети, могут войну противу его начать, и потому к ним послал, желая о том договор бесспорный учинить. Киевляне же, не желая иметь Святославичев, возмутилися и разграбили домы тех, которые о Святославичах старались: первее дом Путяты тысяцкого, потом жидов многих побили и домы их разграбили за то, что сии многие обиды и в торгах христианам вред чинили. Множество же их, собравшись к их синагоге, отгородясь, оборонялись, елико могли, прося времени до прихода Владимирова. Вельможи же киевские, видя такое великое смятение и большего опасаясь, едва уговоря народ, послали второе ко Владимиру, прося, чтоб немедля пришел и народ мятущейся успокоил, объявляя, если не ускорит пришествием, то будет опасность, как бы невестку твою великую княгиню, бояр, церкви и монастыри не разграбили, и ежели то учинится, то никто, кроме тебя, ответа пред Богом дать не должен. Владимир, услышав сие, вельми ужаснулся и вскоре послал обо всем возвестить Святославичам, сам же пошел в Киев, и когда приблизился в воскресенье, апреля 20, встретили его за градом народ многочисленный, потом бояре тоже у врат града; митрополит Никифор с епископами и причтом церковным прияли его с честию и радостию великою и проводили до дому княжеского»[226].
Отдельные элементы реконструкции, созданной Татищевым, получили дальнейшее развитие. С. М. Соловьев писал, что «Мономах, узнав о смерти Святополка, много плакал и не пошел в Киев: если по смерти Всеволода он не пошел туда, уважая старшинство Святополка, то ясно, что и теперь он поступал по тем же побуждениям, уважая старшинство Святославичей. Но у киевлян были свои расчеты: они разграбили двор Путяты тысяцкого за то, как говорит одно известие, что Путята держал сторону Святославичей, потом разграбили дворы сотских и жидов»[227]. Ему вторил П. В. Голубовский, считавший, что «между киевскими боярами были сторонники Ольговичей, между которыми известен Путята; но под влиянием недавней борьбы с Черниговом, партия, противная ему, была гораздо сильнее. Она ограбила двор Путяты и призвала Мономаха»[228]. Позднее эту идею воспроизвели И. И. Смирнов и И. Я. Фроянов[229], невзирая на то, что летописным материалом она не подтверждается.
Комментируя участь Путяты, чей двор был разграблен восставшими в первую очередь, приходится ограничиваться предположением о том, что тысяцкий стал жертвой близости к князю Святополку, а не к Святославичам. Отсутствуют в текстах и указания на то, чтобы после смерти Святополка в какие-нибудь переговоры со Святославичами вступал Мономах.
Учитывая то, что источники не содержат информации о реакции представителей старших ветвей потомства Ярослава, часть исследователей пыталась найти объяснение этому феномену. Как считал Д. Я. Самоквасов, «в 1113 г., по смерти Святополка, Киев должен был перейти к старшему из Святославичей, если бы Святослав, вопреки завещанию Ярослава I, не захватил великокняжеский стол силой и не скончался прежде старшего брата Изяслава, которому законно, по праву, наследовал Всеволод; сын Всеволода, Владимир Мономах, является таким образом законным наследником Святополка»[230]. Сходные рассуждения можно найти у Д. И. Иловайского, который писал: «Ближайшее право на великокняжеский стол имели Святославичи, Давыд или Олег; впрочем, старшинство их было спорное, так как их отец Святослав насильно отнял киевский стол у своего брата Изяслава и умер при его жизни. Вопрос был решен голосом народным, который единодушно указывал на Владимира Мономаха, в действительности уже давно стоявшего во главе русских князей; а Святославичи были нелюбимы, особенно за свою дружбу с половцами и многие разорения, причиненные ими Русской земле»[231]. Эта тенденция получила наиболее законченное оформление в предположениях А. В. Назаренко об устранении Святославичей от наследования киевского стола, которое исследователь приурочивает к Любечскому съезду, и о том, что порядок наследования киевского стола мог быть предварительно урегулирован соглашением между Мономахом и Святополком[232].
Аргумент об устранении Святославичей от реализации наследственных прав на Киев, к сожалению, основывается лишь на молчании источников. А вот аргумент о достижении предварительного соглашения между Мономахом и Святополком имеет чуть больше оснований, если принять во внимание, что в 1112 г. был заключен брак между Ярославом Святополчичем и дочерью новгородского князя Мстислава. По свидетельству Ипатьевского списка «Повести временных лет», в тот год «Ярослав, сын Святополка, ходил на ятвягов и победил их; и, возвратясь с войны, послал в Новгород, и взял себе в жены дочь Мстиславову, внучку Владимирову, мая 12, а приведена была июня 29». Только этим браком дело не исчерпывалось, так как далее читаем: «В том же году повели Евфимию Владимировну в Венгрию за короля»[233]. Речь идет об одной из дочерей Мономаха, которую выдали замуж за венгерского короля Ко-ломана (возможно, в связи с этим Мономах обратился к митрополиту Никифору за разъяснениями о латинской вере, следствием чего стало «Послание на латину» с критикой католических обрядов). Сторонником династических браков с венгерскими Арпадами и польскими Пястами был Святополк Изяславич, чей сын Ярослав первым браком, заключенным до 1091 г., был женат на дочери Ласло I (1077–1095)[234], двоюродной сестре Коломана, а вторым браком – на дочери Владислава Германа. Дочь Святополка Предславу в 1104 г. выдали замуж за венгерского королевича (как полагают историки, младшего брата Коломана Альмоша, которого король позднее приказал ослепить вместе с сыном Белой)[235]. Не исключено, что с подачи Святополка был заключен и брак Коломана с дочерью Мономаха, который вскоре распался (как утверждается в поздних венгерских источниках, из-за обвинения в прелюбодеянии)[236]. С сыном Борисом, впоследствии претендовавшим на венгерский престол[237], Евфимия вернулась на Русь, где и умерла в 1139 г. Не менее печально сложилась судьба одной из сестер Мономаха – Евпраксии, получившей в Германии имя Адельгейды, которая была выдана замуж сначала за маркграфа Нордмарка Генриха I, а затем, в 1089 г., за императора Генриха IV. Через несколько лет Евпраксия-Адельгейда бежала от императора под защиту его противников – тосканской маркграфини Матильды и ее мужа Вельфа V, сына герцога Баварии. Императрица направила церковным иерархам, собравшимся на синоде в Констанце (1094), жалобу о том, что по инициативе мужа она была подвергнута насилию со стороны большого количества людей. В 1095 г. эти обвинения были повторены на соборе в Пьяченце в присутствии римского папы Урбана II (1088–1099). Получив от понтифика отпущение грехов, Евпраксия-Адельгейда некоторое время спустя вернулась на Русь, где после смерти Генриха IV в 1106 г. приняла монашество и через три года скончалась[238].
Бракосочетание Ярослава Святополчича с внучкой Мономаха, являвшееся неприемлемым по церковным канонам из-за близкой степени родства между новобрачными, могло быть необходимо для урегулирования вопроса о преемстве киевского стола. Этот брачный союз являлся одним из первых среди потомков Ярослава I, у которых с этого момента начинает развиваться тенденция к заключению внутридинастических браков при активном участии представителей клана Мономаха, получившая продолжение после его утверждения на киевском столе.
Как мы говорили выше, в 1113 г. сын Мономаха Роман женился на дочери Володаря Перемышльского, в 1116 г. дочь Мономаха Агафья вышла замуж за городенского князя Всеволода (Всеволодка)[239], который считается либо сыном Давыда Игоревича, либо сыном Ярослава Ярополчича[240]. К этому перечню надо добавить брак между сыном Мстислава Владимировича Всеволодом и внучкой черниговского князя Давыда Святославича (1123)[241], а также брак между дочерью Мстислава Владимировича и Всеволодом Ольговичем[242]. Подобную практику, с одной стороны, можно интерпретировать как стремление Мономаха к упрочению первенствующего положения своего клана путем установления более тесных родственных связей с удельными князьями. С другой стороны, заложенная Мономахом основа альтернативной системы межсемейных связей свидетельствует о неэффективности родовых отношений с ее представлением о приоритете генеалогического «старейшинства», хотя, как показали дальнейшие события, созданная им система тоже была неэффективной.
Так, упроченное династическим браком сотрудничество киевского и переяславского князей накануне 1113 г. позволяет отчасти объяснить отсутствие свидетельств о реакции волынского князя Ярослава на тот факт, что не он, а Владимир Мономах был призван на киевский стол по смерти отца. Только из сообщения Яна Длугоша, не подтвержденного русскими источниками, можно заключить, что Ярослав мог находиться в Киеве, откуда после интронизации Владимира отбыл «в свое Владимирское княжество»[243]. Но и этот сомнительный факт, даже если принять его за достоверный, позволяет предполагать отсутствие разногласий по вопросу о наследовании. К подобному предположению подталкивает и то, что киевляне, решив обратиться к Владимиру после смерти Святополка, кажется, не обсуждали другие кандидатуры на освободившуюся «вакансию».
На первый взгляд их поступок может казаться беспрецедентным, но если допустить, что Мономаху удалось предварительно урегулировать вопрос реализации своих прав на киевский стол с представителями старших ветвей, на который он, так же как Изяславичи и Святославичи, имел «отчинное» право, его вокняжение можно считать вполне законным. Косвенно это подтверждает участие митрополита Никифора в церемонии встречи переяславского князя в Киеве, хотя в историографии взаимодействие первосвятителя с Мономахом оценивается по-разному. Если М. Д. Приселков полагал, что еще во время княжения Святополка Мономах поддерживал с Никифором дружественные отношения, то позднейшие исследователи пришли к выводу о том, что между ними существовали разногласия, заставившие предстоятеля русской церкви в послании о посте заступиться за людей, изгнанных и осужденных им «наказания ради» по навету слуг, «служащих орудием твоим и приносящим ти вспоминаниа», за которыми князь не мог уследить лично[244].
Несмотря на стремление Мономаха к лидерству среди русских князей, из письменной традиции в период его киевского княжения исчезает упоминание о приоритете «старейшинства», актуальное для историописания конца XI – начала XII в. («Чтение о житии и погублении Бориса и Глеба»; «Житие» Феодосия Печерского; фрагменты «Повести временных лет», относимые к «Начальному своду»), которое вновь появится в летописях в середине XII в.
ebooksa