Цицаркин единственный из всех даже не пытался выглянуть: просто сидел, привалившись спиной к «Мамонту» в месте, где его не могла бы достать шальная игла или пуля, и меланхолично пялился в небо.
Генрих, отдуваясь, менял обойму. Пулевик на игломет он так и не сменил — с началом обстрела все впали в неизбежное ожесточение, и Генрих тоже. Хотелось стрелять в минометчиков. Генрих и стрелял. Он понимал, что все его пули бесполезно ушли либо в песок, либо в бетонные плиты, которыми отгородились обороняющиеся туркмены, либо просто поверх плит, в белый свет. Разумеется, как в копеечку.
— Что-то я слабо представляю себе, как мы будем прорывать это… — проворчал сибиряк, которого коллеги называли Герасим.
Рихард снова осторожно выглянул, и почти сразу далеко слева бабахнула очередная мина. На этот раз никто не закричал, только основательно засыпало песком нескольких спецназовцев.
Солнце, недавно восставшее из-за горизонта, взирало на весь этот бардак с немым ужасом.
— Ничего, — философски заметил Цицаркин. — Сейчас штурмовики позавтракают и еще разок пройдутся. Тут-то мы на полкилометра и подберемся.
— А толку? — уныло заметил тот же Герасим. — Там дальше у них точно такая же бетонная линия. А штурмовики опять выдохнутся и жрать улетят.
— Ну и что? — Рихард хотел пожать плечами, но лежа это было неудобно делать. — Спешим мы, что ли? Так помалу-потиху и до Ашгабата доползем.
— И застрянем, — мрачно напророчил другой сибиряк, Михеич. — Потому что от штурмовиков придется отказаться — дома порушат к едрёне-матрёне.
— Боюсь, — с иронией заметил Цицаркин, — дома наших доблестных вождей взволнуют мало. К тому же живи я в этих домах — давно бы уже закопался в ближайшем глубоком подвале с чемоданом еды и бидоном воды.
— Это ты умный, — проворчал Герасим. — А они — туркмены…
Рихард фыркнул.
Впрочем, видно было, что Герасим просто потешается. Не считает же он в самом деле, что туркмены глупее русских?
— Туркмены, сибиряки, — пробормотал Генрих. — А вы не учитываете, что эта публика просто не представляет себе последствия обстрела штурмовиков? Они не могут оценить опасность, им не с чем сравнивать. Вот и будут сидеть по домам. А мы их — штурмовиками…
— Не мы, — холодно уточнил Цицаркин. — И даже не пилоты. И даже не сами штурмовики, в конце концов, они ничего не соображают.
— А кто же? — с непередаваемым интересом спросил Рихард; вопрос его утонул в грохоте близкого разрыва. «Мамонт» вздрогнул и присел на опорах, еще плотнее прижимаясь к песку. Кажется, ему было страшно.
— От холера, — отплевываясь, ругнулся третий сибиряк по фамилии Нестеренко. — У меня песок уже везде, даже в жопе.
— У меня тоже! — радостно сообщил Герасим.
Рихард поймал себя на ощущении, что они вот так вот, под обстрелом, валяются уже не первый день и даже не первую неделю, хотя на самом деле — всего третий час. Валяются и уныло зубоскалят, словно эта вялая перестрелка надоела им до скрежета зубовного бог знает когда. Рутина и обыденность — обстрел, переругивание, жалобы на песок.
Словно они воюют не впервые в жизни.